— Гуляют, а? Дамочки гуляют! А мы голову ломам: где это и кто?
Развязанные уши его темной шапки, висловато торчавшие в стороны, смешливо вздергивались, как у пса-дворняги. Те, кто сидел за столами лицом к вошедшим, заметили их раньше, сидевшие спиной стали оборачиваться на голос — песня расстроилась, хотя и не угасла совсем; в наметившемся разброде несколько женщин все еще старались поддержать ее. Цветя широким, обветренным лицом, Еськин продолжал:
— А ить могли пригласить, а? Могли! Чё, неправда? То-то же! — И вдруг сорвал шапку, открыв рыжеватые волосы, шутовато поклонился: — С праздничком, бабоньки! И поднесть не грех!
Песня окончательно смялась, за столом зашумели и одобрительно и неодобрительно, горняки уже оказались возле столов, и, кажется, Мария Востроносова, вскочив, парировала Еськину:
— Ишь, поднесть. А пить-то умеешь?
Несколько горнячек поддержало ее — грохнул смех. Еськина это не смутило, он отозвался:
— А что? Ить если кто поднесеть, да оно ловко-ловко так пойдеть, так и научусь!
— Ишь ты, на чужой-от каравай! — распалялась Мария, другие женщины тоже что-то кричали, шумели, как потревоженные осы. — Не больно-от рот разевай, — гляди, застрянет!
Кто-то из бригады горняков посмеялся:
— Против Марьи Востроносовой вздумал! Фрицевскую автоматическую пушку впору ставь, — не совладат!
— А у них все зубастые в бригаде! В Катьшу! По попу и приход.
Шум и галдеж усилились, за столами началось движение, голоса мешались, и в зале, не очень высоком, стало гулко. Еськин возвысил голос:
— Ну-ну… Вам эвон начальство как расщедрилось — беленькая в графинах!
Разгоряченная Востроносова, стреляя глазами, крутясь, за-вопрошала:
— Поднесем, бабоньки? Поднесем? А что? Наливаем! Только уговор — все до дна. Договорились? По полному, по полному мужичкам!
Несколько женщин ринулись, налили из графинов по чайному стакану, поднесли горнякам, кажется, разом оборвались разговоры, стало тихо, и Макарычев слышал, как бригадир Подрезов негромко сказал: «С праздником!», Еськин добавил: «Со святым!», зыркнул глазами и, закрыв их, разом опрокинул содержимое стакана в рот и так секунду, отведя стакан, стоял с раскрытым ртом, потом начал картинно жевать губами, тараща по-дурному глаза. Другие отпили по глотку. Подрезов, тоже отпив глоток, покачал головой, рассмеялся весело: «Дураков как обманывают!» И тогда Еськин заорал:
— Вода! Вода! С водички бабы пьяны! Тьфу!..
— С Громатухи брага! С Филипповки!
Взрыв смеха покрыл его чертыханья: смеялись не только женщины, смеялись и горняки — над проделкой женщин, над «жестокой» оплошностью Еськина.
Нашелся гармонист, рванул меха старенькой гармошки, веселый перепляс «Подгорны» точно бы плеснулся по деревянному полу, и из-за столов уже выскакивали горнячки, пошли ходить павами, оттопывали каблуками — сухие доски пола отзывались с непостижимой, как бы радостной четкостью, считали бесшабашно сыпавшуюся дробь.
Кто-то охально, бесовски вскрикивал, взлетали то там, то сям белым пламенем платочки, подхватывались, обрывались куплеты.
Смешались — пошел разгульный, веселый и горячий перепляс.
Это вплелся чей-то мужской дребезжащий от прокуренности голос, возможно, Еськина: он за плотным кругом плясавших теперь то срывал, то нахлобучивал старенький треух.
В водоворот пляшущих, завихрявшийся и все прибывавший на небольшом пятачке, втянули и непрошенно явившихся горняков; Макарычев с беззаботностью, вселившейся в него нежданно-негаданно, смотрел, как они неуклюже, валко топтались в тесноте. В пыльной толчее отплясывали и женщины из бригады Кати, Макарычев видел и красный джемпер Деминой — грузность для Дуси выходила не помехой: отплясывала лихо, отчаянно; видел и шуструю, языкастую Марию Востроносову, уже подцепившую кого-то из бригады Подрезова.