Омск… Родной город. Город детства. Могучий и безбрежный Иртыш, пароходы — белые лебеди… Пароходы отца, значит, его, Сергея Злоказова. Весь корень вырвали красные сволочи: доискался он — отца расстреляли, не удалось уйти, мать и сестренку сгноили, верно, на каких-то красных Соловках. И пароходы — он теперь видит их, наезжая в Усть-Меднокаменск, — перемалевали, названия перекроили на свой лад: ходят теперь «Парижская коммуна», «Роза Люксембург», «Товарищ»…
С ненавистью, от которой темнело в глазах, пересиливая себя, пудовую тяжесть в ногах, он уходил с пристани, в воспаленном воображении обжигающе плескалось: «Ничего, погодите! Погодите… Придет время!»
Размышляя наедине с собой над происходящими событиями, думая о своем месте в них, пытаясь предугадать холодным разумом их ход, будущее движение и взаимосвязь, он не мог, естественно, острым и отточенным сознанием не понимать, что пока реально «колосс на глиняных ногах» держался, не рушился, чего в душе Новосельцев желал страстно, до помрачения, — и не только держался, но даже в те, казалось, реальные сроки — вот-вот же все произойдет, — какие складывались в эти почти два года войны, вдруг словно по колдовству, непостижимому волшебному акту что-то не срабатывало, желанная катастрофа отводилась..
Он не додумывал свою судьбу до конца, не видел ее в тонкостях, реально складывающейся в обозримом времени, он лишь хранил в душе веру: его, Новосельцева, то бишь Сергея Злоказова, не забудут, найдут — полковник Лежневский не из тех, чтоб кануть в Лету, не сдержать слово, не призвать, когда пробьет час, под священные знамена. А час пробьет… «Немцы немцами, — размышлял он в горячительные минуты, — а будущей свободной Россией управлять все равно русским!»
Так он размышлял втайне, слушая сводки Совинформбюро у себя в кабинете или в домике — там стояли довоенные старенькие радиоприемники «Рекорд», — и как же ему было трудно скрывать свои истинные чувства радости, какие бурлили в нем, переполняли его, и играть, представляя, будто вместе со всеми сотрудниками тоже удручен, убит поначалу тяжелыми событиями под Сталинградом; что ж, за эти долгие годы он постиг коварное искусство, научился глубоко и надежно прятать истинное, сокровенное, а ежечасно, постоянно жить иной жизнью, сторожкой и опасной. Радуясь трудностям, какие складывались у Сталинграда для советских войск, он, казалось, физически ощутимо чувствовал эти последние сотни, десятки метров, которые оставались до берега великой реки, и в те напряженные октябрьские и ноябрьские дни по утрам подхватывался с бьющимся сердцем, в волнении вздевал на босу ногу шлепанцы и первым делом включал «Рекорд»: авось сегодня объявят — пал, пал наконец надломленный, израненный город — колосс на Волге!
Но черт бы брал этот знакомый, хорошо поставленный голос! Опять он вещал о тяжелых боях, героизме бойцов, о мифическом доме Павлова, ожесточенных рукопашных схватках на этажах домов, в разбитых остовах цехов заводов. Но ничего, ничего, уже скоро!..
В Свинцовогорске возле редких громкоговорителей, пристроенных кое-где на столбах, люди скапливались, молча, удрученно слушали, плакали тихо, безголосо, когда диктор сообщал о потерях в технике, людях; случалось, и он, Новосельцев, останавливался, если видел — скапливалось у столбов с репродукторами много люду, останавливался все с той же вожделенной, опалявшей его мыслью: а вдруг…
И вдруг — совсем другое, равносильное грому с ясных небес: советские войска перешли в наступление!.. Он тогда — это было поздно вечером, сидел в кабинете — услышал знакомые мелодичные позывные, они обычно предшествовали экстренным, неурочным сообщениям, но, странно, он на этот раз, крутнув эбонитовую ручку, не испытал того знакомого щемящего предощущения — возможно, затянувшиеся ожидания притупили остроту, и даже не показалось ничего особенного в знакомом голосе диктора, не уловил он и явной торжественности, приподнятости, когда диктор начал привычную фразу: «От Советского Информбюро…» Лишь после, услышав ошарашившую весть, ударившую в сердце так, что волна помутила сознание, тотчас как бы плотная темная штора отсекла свет перед его глазами, — лишь после, с закаменелым телом, медленно возвращавшимся сознанием, Новосельцев то ли повторил вслед за диктором первую фразу, то ли диктор ее сам повторил, стал тупо вникать в смысл сообщения.
— В последний час. Сегодня, двадцать третьего ноября, в ходе пятидневного контрнаступления советских войск произошло соединение Юго-Западного и Сталинградского фронтов, в результате чего завершено окружение трехсоттридцатитысячной группировки немецко-фашистских войск…