За ним приходила молчаливая и сухопарая англичанка Маргет, уводила наверх, наставительно изрекала: «Хозяин ви, нельзя тут, грязь — фи!»
Теперь, уже подходя к горотделу, где его поджидал «виллис», Новосельцев резко оборвал растравлявшие воспоминания: не хватало еще расхолаживаться и размагничиваться, и без того он не мог найти равновесия, не мог отыскать подступа, ключей к сложившейся ситуации.
Почти целый день заседал партийно-хозяйственный актив города, заседал в клубе «цветников», и Новосельцев, сидя на сцене, в последнем ряду президиума, скучно выслушивал речи ораторов — выступали горняки, металлурги, работники обогатительной фабрики; с тупым, закостенелым чувством, весь сжавшись, как от удара, он воспринимал слова о победе под Сталинградом, о том, что писали домой бойцы с фронта, бывшие рабочие бригад рудника, свинцового завода, — как воюют, бьют фашистскую нечисть; ораторы брали повышенные обязательства по добыче руды, выплавке свинца, то и дело повторяли лозунг: «Все для фронта, все для победы», и в закостенелости, чувствуя холодную духоту, гнездившуюся под сердцем, Новосельцев думал: «Маньяки они! Маньяки!.. Какими стали?! И это — русский мужик, ленивый, равнодушный, ко всему, — он ли?..»
В перерыве за занавесом к Новосельцеву подошел первый секретарь горкома Куропавин, усталый, невеселый — кожа лица отливала серым, нездоровым оттенком. Что ж, заядлый курильщик, не выпускает изо рта короткий мундштук, попыхивает крутым, крепким дымком; впрочем, и работает он да и весь аппарат горкома в эти военные годы почти круглые сутки, так что все неизбежно взаимосвязано, сказывается. Отведя Новосельцева в сторону от толпившихся членов президиума, на миг прикрыл глаза, будто отдыхал, после улыбнулся вымученно, сказал:
— Звонил утром Потапов, начальство ваше: чего-то, говорит, у вас в Свинцовогорске тихо и спокойно… Так ли, мол? — Куропавин взглянул прищуренно, и сквозь усталость открылась сила воли, с долей игривости пояснил: — Шутит, верно, начальство, но…
Новосельцев вздохнул, как бы выражая тем самым понимание того, что подспудно крылось за словами Куропавина:
— Известно, в каждой шутке есть доля правды!
— Вот-вот! И я о том…
— Отчет посылаем в областное управление, вот и упреждает.
— Вон что! В горкоме не следует обсудить?
— Думаю, нет. Но с отчетом придется ехать самому, объясняться.
— Пожалуй, решение верное.
Новосельцев еле дождался окончания актива. И как только после единогласного принятия письма товарищу Сталину об обязательствах в честь великой победы на Волге Куропавин объявил актив закрытым, начальник горотдела поспешно, одним из первых оказался за кулисами, служебным ходом вышел в забитый снегом парк, сел в «виллис», одиноко приткнувшийся к тыльной глухой стене клуба. Если бы кто-то из присутствовавших на активе и разом поваливших плотным потоком из парадного выхода на улицу потрудился внимательно присмотреться к начальнику горотдела, он бы бесспорно заметил и странную нервозность, и суетливую торопливость в его поведении — таким, пожалуй, не видели еще его. И действительно, с Новосельцевым подобное произошло за все годы впервые: только особым напряжением силы воли он заставил себя после перерыва еще сидеть на активе. Правда, после перерыва он вовсе не слушал ораторов, был в шоке, хотя сидел там же, на своем стуле. Казалось, незримая стена отгородила его от всего мира: он был один на один с тем, что обрушилось на него как лавина, как жестокий и внезапный обвал; он был под ним заживо погребен, он — в ловушке, какую не предвидел, не держал в мыслях…