— Что ж, было — гремел Злоказов — не только на Иртыше! Известная… птица… Но вы-то о нем не слышали.
Сотрудник не уловил обидной для него нотки, которая все же проскользнула у Новосельцева, легко согласился:
— Верно, не слышал, товарищ начальник! А интересно поглядеть на осколок контры! Кожа да кости остались, но держится что королева.
Последние слова сотрудника коснулись сознания начальника горотдела уже притушенно, нечетко, хотя он и отметил их: Новосельцев вдруг до жгучей, несдерживаемой страсти ощутил — должен, обязан увидеть Веронику, хотя бы потому, чтоб понять, что с ней стало, что с ней сделали, воспитанницей института благородных девиц? Он сознавал, что мог выдать себя, мог бог знает что сделать, увидев, как сказал дежурный, «осколок контры», — с Вероникой, сестрой, его связывало не только родство, но и святые, дружеские чувства: отзывчивой, мягкой, сердечной была она для всех, его же, брата, боготворила, называла «восходящей военной звездой». Что? Что теперь с ней стало, с той, кого в доме все, вплоть до прислуги, звали ласково Вероникушкой?..
По коридорчику к кабинету Шестопалова он шел на чужих ногах — переставляя, не чувствовал их, в конце коридора замедлил шаги, пытался овладеть собой: чего доброго, этот недавно присланный в отдел старший лейтенант смотрит вслед, уловит его, Новосельцева, замешательство, и черт его знает, что в его дурацкой башке может родиться? Перед невысокой, обитой облезлым дерматином дверью он все же приостановился, берясь, за никелированную ручку, запоздало подумал: «Зря поддался искушению идти к Шестопалову, лучше позвонил бы или пригласил к себе…»
В кабинете, небольшом, притененном — два окна были занавешены плотными шторами, только в узкие разошедшиеся клинья пробивался дневной свет, — Новосельцев увидел низкорослого заместителя, возвышавшегося над пустым столом угловатой головой, казавшейся словно бы кубом, и женщину, сидевшую спиной к двери. Впрочем, то, что это была женщина, можно было догадаться только по полушалку, серому, вытертому, кутавшему ее голову нелепо-плотно, а дальше отметил тоже ношеную старую телогрейку, кирзовые латаные сапоги и, не видя еще лица ее, содрогнулся, сжалось на миг сердце. «Неужели… это Вероника? В этой одежде?.. А мать? Что с матерью?!» Вероятно, в первую секунду еще не оценив, что это вошел начальник горотдела, Шестопалов в неудовольствии — кто мог без стука войти к нему? — вскинул голову, даже чуть выгнулся от стола, сошлись к переносью рыже-подпаленные короткие брови, но грубоватое лицо разгладилось, улыбка выдавилась на нем, и он приподнялся тяжеловато со стула. Автоматически Новосельцев повел рукой, давая понять, чтоб тот не утруждался, не вставал, — в смешении опаленно думал, что вот она, Вероника, сестра, и что, что с ней стало, во что обратилась! Преодолевая безволие в ногах, замедленно подходя к столу, остро сознавая, что ему не надо бы видеть ее лица, и зная, что все равно увидит, не удержится — это выше его сил, — вытолкнул слова:
— Зашел, чтобы сказать о завтрашнем отъезде в областное управление… Поеду рано утром. Отчет посмотрю. Когда освободитесь — зайдите.
— Вот, товарищ начальник, дочь пароходчика Злоказова! В наши края, на поселение. Как раз пытаюсь выяснить, что еще осталось из этой громкой фамилии.
— И что же? — сквозь задавленность сорвалось у Новосельцева.
— А вот послушайте, если есть минута времени! — И Шестопалов, теперь уже поднявшись в рост, кивнул на стул, стоявший сбоку.
Ничего не оставалось делать, и Новосельцев прошел к стулу, сел и, внутренне весь сжавшись в пружину, посмотрел на сестру. Вероника была моложе его; хрупкая и тонкая фигурка ее, унаследованная, верно, от матери, происходившей из знатного дворянского рода, но угасшего, разорившегося дотла, и вовсе скрадывала ее возраст, и хотя Вероника была институткой, но казалась еще девчонкой, всего-навсего подростком, баловнем семьи; теперь сидела пожилая, даже старая женщина с высушенным, исхудалым и серым лицом, с застарелой и неизбывной печатью боли, тоски, покорности; сидела по-монашески согбенно, полуопустив голову, словно бесконечное отчуждение и равнодушие поселились в ней. Правда, от обостренного до предела взора Новосельцева — ему показалось даже, что он ощутил это всей барабанно натянутой кожей под гимнастеркой — не скрылось: какой-то слабый, чуть приметный, будто остаточная мышечная конвульсия, интерес всплеснулся в погасших глазах Вероники, когда он, сев к столу, в упор взглянул наконец на нее, задохло, с ударным жаром в мозгу подумав: узнает, подскажет ей интуиция, зов крови? Мышечная конвульсия лица была лишь мгновенной человеческой реакцией — явился кто-то новый, кто он и что он? — и вновь пепельная пленка улеглась в ее глазах печально и прочно. Улегшись, отступили задохлость и жар у Новосельцева: теперь и он овладел собой, боль оттекала, расползалась от сердца.