Усевшись тоже на стул, Шестопалов, сдержанно улыбаясь, косясь в сторону Новосельцева, словно бы давая понять, что все это делает лишь ради него, начальника горотдела, задавал Веронике вопросы с какой-то открытой приподнятостью, словно бы чему-то радуясь, любуясь собою, своим умением, — и в каких местах отбывали срок, какого режима лагерь — смешанного или особого, когда и почему освободили, что привело в наши края? Отвечала Вероника тоже тускло, ровно: должно быть, за долгие годы мытарств привыкнув к такого рода допросам, принимала их покорно, как неизбежное, как удел. Нет, она не угадывала, ничто ей не подсказывало, что рядом, через стол, ее брат, Сергей Злоказов, и он с тоской, сжавшей горло до хруста, в приливе бешенства, помутившего сознание, подумал: «Вот даже предчувствие, зов крови убили, вытравили — что в ней человеческого, что?» Он опять задохнулся — спазмы перехватили горло, и он с ненавистью, бешенством смотрел на молочную, налитую под воротником шею Шестопалова, на плосковатый его затылок; обожженно сверкнуло: секунда — и он, Сергей Злоказов, а не Новосельцев, хватит тяжелым мраморным пресс-папье по этому ровному стриженому затылку…
Столь остро, реально высекалась эта картина — Новосельцев вздрогнул, обрывая видение, сообразив: этот бестия Шестопалов может, чего доброго, почувствовать интуитивно, вползет в голову сомнение, тогда доказывай, что не так! Усилием сводя нервы как бы в жгут, начальник горотдела подумал, что сейчас он спросит главное, и почувствовал — спросит хрипло, но ничего, он постарается, чтоб вышло жестче, суровее, уж как-нибудь бдительность Шестопалова он усыпит, обведет этого болвана — не впервой! И Новосельцев налил суровостью, ледянистой влагой глаза — Шестопалов, взглянув на своего начальника, как раз и отметил эту знакомую жесткость, непримиримость, какие пуще подчеркивались шрамом, разорвавшим всю щеку, — шрам в такие минуты белел синё, словно изнутри, сквозь пергаментную кожу проступал иней, — значит, у начальника горотдела «на взводе бомба», как такое называл Шестопалов. Он считал себя понюхавшим пороху, поскольку ведал корпусным отделом «смерш», попал под бомбежку, а после госпиталя назначен сюда по замене: предшественник Шестопалова, кого он сменил, угодил куда-то на Карельский фронт. Сделав моментальный вывод — «на взводе бомба», Шестопалов, теряясь в догадках, куда она полетит, кому достанется, вместе с тем с каким-то легким разочарованием успел подумать: «А чего это он вдруг? Вроде бы и причин нет… Из-за этого осколка контры? Так не лежачий даже, а мертвый! На активе разве перепало, рикошетом «огурца» получил? Пожалуй! Явился-то сразу тучей».
— Вот вы говорили, — с налитой жесткостью сказал Новосельцев, — как отбывали срок в колонии… Но вы же туда не одна пожаловали? Надеюсь, у пароходчика Злоказова была семья? Где, к примеру, ваша мать? Знаете?
Вопрос вызвал в ней знакомое Новосельцеву по давним годам нетерпеливое движение, но слабое, оно будто тоже оказалось приглушенным, задавленным. Пожалуй, только он подметил это движение, зная, что свойство это Вероника унаследовала от матери — на буйный, взрывной характер мужа, что она впрямую связывала с издержками сословного, купеческого происхождения, она отвечала удивительной, гордой выдержкой, и лишь в особых случаях накал ее чувств окружающие замечали именно по нетерпеливому, но строго-сдержанному движению: вся резко выпрямлялась, спружинивалась и словно бы каменела и удалялась в свои покои. Вероника теперь тоже напряглась под ватной телогрейкой, но как-то бессильно, без чувства собственного достоинства, и опять у Новосельцева защемило, запекло под сердцем.
— Мать? — переспросила та как бы без особых эмоций, ровно. — Да, мать была… Была! — И вдруг встрепенулась с внезапной настороженностью, тоской, будто разом чего-то испугавшись, закрутила головой, повязанной заношенным полушалком, большой и неповоротливой, и вдруг громко закричала: — Похоронили! Закопали ее!
Закатив глаза, она стала сползать со стула, зубы ее застучали, она затряслась, будто в лихорадке. Ни Шестопалов, ни Новосельцев не успели опомниться — она сползла на пол, на ковровую дорожку, билась глухо головой, конвульсивно вздергивалось тело, кирзовые сапоги стучали по полу, белая пена, перекипая, клубилась на губах.