— А нас распустили — за ведрами, тряпками, — услышал он негромкий ее голос. — Всей школой в госпиталь — помогать, убирать. Надо всем!..
— Надо, надо! — проворчал Тимша. — А ты не видала нас!
— Погоди ты! — шумнул Гошка на товарища, сказал примирительно: — Роз, ты ладно… Ну, еще там что?
Она полуобернулась:
— На заводе у наших… «козла» пустили.
— Что? Что ты говоришь?!
Гошка спрыгнул с перил моста и бросился напрямик, огородами, к Свинцовой горе, возвышавшейся пологой макушкой над голыми тополями за дальним коленом Филипповки. Тимша нагнал его уже за этим поворотом реки.
Они пробрались к цеху вдоль оврага, в который сваливали «хвосты» — шлак из ватержакетных печей. Бугрились темно-фиолетовые, коричневые насыпи; пахло серой, пережженным коксом.
Гошка и Тимша уже бывали тут: весной старшие классы водили сюда на экскурсию. Ребятам показали цеха, объяснили весь процесс получения свинца — провели по всему потоку, начиная от обогатительной фабрики, шаровых дробилок Ллойда до рафинирования, очищения свинца; тогда из ворот ватержакетного цеха то и дело выкатывались, железно стуча, скрежеща, вагонетки: кургузые увальни электровозики, нанизав их цепочку, отвозили по ниткам рельсов, проложенным по берегу оврага. Теперь на узкоколейке, в тупичках, стояли высокие вагонетки, два электровоза — все было без движения, затихло; рыжие, прокаленные бока вагонеток избелились пятнами изморози, в изморози же и ребристые стойки коротышек электровозиков.
Гошка точно не знал, что такое «козел», — слышал, что большая беда. Сейчас ему представлялось, что эти печи, ватержакеты, которые он тогда видел, махины, вздымавшиеся вверх, — развалились, что их раскаленные обломки разлетелись по цеху. Представлялось — лежит отец, отброшенный ударом, безжизненный, остылый…
В полуоткрытые ворота Гошка шагнул, забыв, что позади Тимша Машков; со света в первую секунду он ничего не увидел, — лишь где-то там, в глубине цеха, в пыльной мгле угадывались люди. Гошка и направился туда и почти наткнулся на копошившихся рабочих. Распрямился высокий, будто пожарная каланча, человек, и Гошка спросил осевшим голосом:
— А мой отец… где?
Незнакомый полуобернулся, сутулясь, недоверчиво присматривался.
— А ты чей будешь-то?
— Макарычев… Федора Пантелеевича.
— Вона!.. — протянул тот и еще ниже пригнулся, заглядывая в самое лицо. — Гошка, значит?.. Вишь, у нас тут такое!.. «Козел» вышел! Вишь, скалываем, да не враз. Плавку наземь выпустить пришлось.
Присмотревшись, Гошка различил отчетливей и высокую ссутулившуюся фигуру рабочего, детски-маленькое лицо, на жилистой шее — острый кадык, он перекатывался, будто осколок кости, и сдавалось, вот-вот прорежет морщинистую, с въевшейся окалиной кожу. «Да небось тот и есть Митюрин, батя сказывал, — каланча пожарная и есть!» Теперь под ногами Гошка увидел что-то плоское и массивное, словно бы здесь растеклось ржаное тесто, сплыло огромным блином. И тревога за отца — где он, что с ним? — вновь ворохнулась у Гошки, и он с трудом повторил:
— А мой отец… где?
Митюрин потянул тонкую шею, отворачивая лицо в сторону, будто ему что-то вдруг стало мешать.
— Тут вот, паря… — как-то неохотно ответил. — Разбираюца: как да чё? Может, вражеское дело… А чё разбираца: поди удержи плавку без коксу. Одно слово: Пантелеич там, у дирекции. И начальство всякое. И енкеведе там, паря.
Гошка повернулся к Тимше:
— Ты иди… Я останусь!
— Чего — иди? — обидчиво сказал тот. — И я…
…В работе мало-помалу стала вырисовываться картина происшедшего — и смысл таинственного «козла», неизбежность плохо поддающейся их усилиям теперешней работы: кувалдами, топорами, ломиками они крошили, отбивали куски от «блина» — затвердевшего свинца, который горновые, выходит, сознательно выпустили, слили на землю. Не сделай они такое вовремя — Гошка теперь понял это, — металл «задохся» бы в печи, затвердел, тогда разламывай, разбирай печь, сбивай свинец с пода.
Они с Тимшей, как и другие рабочие, отбивали куски свинца, орудуя кувалдой, — били ею по старому ржавому колуну, — металл, словно живой, противился, колун то и дело заклинивало. Болели руки и ноги, мышцы, казалось, вот-вот лопнут, пот со лба стекал к глазам, солонил губы, щекочущими струйками сбегал под рубашкой, к пояснице. Одежку свою они давно побросали в кучу возле горновой площадки.
Появление отца Гошка почувствовал еще до того, как увидел его: в грохоте, стуке уловил его знакомые шаги, редкие, тяжеловатые, — значит, не в духе, расстроен. И, опустив кувалду — зацарапала за самое сердце боль от содранных на ладонях мозолей, Гошка невольно весь напрягся: как он, что там?