Костя бросил вторую гранату — подальше, где вихляво кружил раненый немец; после взрыва тот завалился боком, неловко. «Гады! Сволочи! За младшого Чайку, за всех…» — взвихривалось в голове Кости. Выпрямился, чувствуя ноющее безволье в ногах и руках, и поплелся вдоль забора к пристройке, сплевывая песок, прилипший к губам.
Кутушкин — живой и невредимый — неожиданно появился из толового вонючего облака. Припадая на ногу, запально дышал.
— Давай дело христианское, людское довершим, — сказал он. — А то, гляди, нагрянут…
По частям оттащили тело взводного, откопали ту яму в ложку, прикрытую лесничихой наскоро, пристроили тело Чайки с краю, сложив мало-мальски воедино, постояли, присыпали землей.
У Кости накатывались откуда-то из глуби горючие буруны, словно бы чем-то защипывало, прикусывало само сердце, и оно ныло, и боль была в руках и ногах, и он, сжимаясь, сглатывал подступавшие к горлу комки.
Они стояли над могилой младшего лейтенанта и трех красноармейцев, забыв об опасности, о простой предосторожности: не знали, все ли шестеро немцев побиты, не оклемался ли кто из них, — они просто не могли в эти минуты думать об этом.
В ложку было мокротно, они вздрагивали, сами не замечая этого. Они не услышали, когда лесничиха вышла из дому; оглянувшись на ее голос, увидели ее почти рядом — в сапогах, телогрейке, в теплом полушалке.
— Уходите, уходите! Сказывали: вечером-то еще антихристы наедут! — Она указала рукой в глубь леса. — Верея будет, верст тридцать небось… — Прислушалась к глухоте леса, заволновалась. — Вот, кажись, и несет: у Афониной делянки гудят, кажись, танки-то… Ступайте уж!
— Спасибо, мать, — сказал Кутушкин. — Да сама-то как? Уходила бы!
— Куды мне! Дом, скотина… И сам как сгинул, в райцентр отправился, пять ден ни слуху ни духу.
И, перекрестив, пошла к дому — прямая, будто изваяние; в предвечерье одежда ее показалась Косте черной, траурной, и он содрогнулся от внезапно пришедшего предчувствия.
Потом и они различили отдаленное урчание моторов, но понять было нельзя — далеко ли немцы, далеко ли та Афонина делянка и что там — танки или автомашины? В конце концов, резонно рассудив: «один леший, надо уходить», как негромко сказал тамбовчанин, — они двинулись в глубь леса.
Прошли, возможно, с километр, а то и чуть больше. Шли с трудом: Костя то и дело перекидывал винтовку с одного плеча на другое — она казалась пудовой, оттягивала плечо; Кутушкин, поотстав, сильно припадал на раненую ногу. Похрустывал валежник под ногами тамбовчанина, и в голове Кости, чумоватой, словно бы перенасыщенной шумом, хруст отзывался неприятно, болево. В какой-то момент он ощутил голод, тошнотный приступ заломил в желудке, и тотчас с жарким волнением догадка прорезала Костю: вещмешок с продуктами, какие ссудила лесничиха, остался под той березой, с которой он снимал тело взводного. В испарине, с противной дрожью в ногах он остановился, поджидая Кутушкина, вывернувшегося из-за голого куста лещины, с усилием шевельнул языком:
— Мешок-от, харч, слышь, тамбовчанин, там остался…
И сиплый свой голос не узнал.
Кутушкин, казалось, не расслышал его или не понял. Болезненно морщась, — терпение, видно, давалось ему не просто, и он ровно бы рад был этой остановке, — опустился под ель на притрушенный бурой хвоей взлобок, стянул с ноги разрезанный сапог, стал разматывать сбившийся грязный бинт — по-хозяйски, неспешно. И это его спокойствие, видимое равнодушие возмутили Костю, оглох, что ли, не слышал или делает вид? И, сдерживаясь — в конце концов не он, а ты виноват, оплошку ты совершил, — Костя повторил низким, осипшим голосом: