— Мешок, говорю, с харчем там, слышь, остался…
Щетинистое, нечищеной бронзой отливавшее лицо тамбовчанина со впалыми подглазьями, с синюшными, плотно сжатыми губами не отразило и малейшей реакции: казалось, Кутушкин ничего не хотел знать, кроме своей раненой ноги.
Злость охватила Костю Макарычева. И он понимал, откуда она: жизненная прочность, основательность Кутушкина, которые яснее обнаружились за эти дни совместных мытарств, его рассудительность, даже его молчание — веское, выразительное — вызывали у Кости беспокоившие его ощущения неуязвимости тамбовчанина, его превосходства над ним. И Костя чувствовал тот невольный протест, копившийся в нем против желания, против логики, — разумом-то он все принимал в своем товарище по лихой, несчастливой судьбине. Сейчас это ощущение усугублялось еще сознанием своей вины — вины непростительной, тяжкой, обрекавшей их обоих на голодуху, на большие лишенья. Теперь Костя понял: и в первый раз тамбовчанин все расслышал и уразумел, и, выходит, тут тоже оказался выше — не накричал, сделал вид, будто ничего особенного не случилось.
Закончив перевязку, Кутушкин натянул сапог, поднялся и, подойдя к Косте, стоявшему с винтовкой на плече, обыденно, как о простом деле, сказал:
— Давай винтовку-то. Возвернусь, пока недалече!
— Возвернешься? Куда возвернешься? — вскипел Костя. — На тот свет? Немцы там!.. Немцы, — понял, дурья голова?! Без тебя мог бы… Сам бы пошел! Моя оплошка! Моя. А смерть — верная… Ишь — смелый! В силок, будто рябчик…
Выдохся. Замолк. Дрожал, тупо и неприязненно глядя в седловину-переносицу Кутушкина, на узенькие и реденькие с изломом брови. «Ну вот! Вот… все сказал. А толку чуть. Он как камень. Будто Иванов белок — стоит, ровно ему нипочем, хоть бы хны! Ну, тамбовчанин…»
Выдержав, верно, ему одному известный срок, тот поправил на голове пилотку, надетую поверх бинтов, размочаленных и сбитых, равнодушно сказал:
— Винтовку давай, не чуди! Не в том, чья оплошка. Мешок не вызволим — с голодухи ноги протянем. А так, гляди, бабка надвое скажет.
И Костя понял: Кутушкина не остановить, не мог он бросить харчи, святой, почитай, дар. Непреклонная решимость была во всей его невысокой фигуре, обросшем лице, забинтованной голове, даже в грязной мятой шинели, набухлой и тяжелой. Не дай ему винтовку — он все равно повернется, пойдет назад так, без всего…
И, поняв это, сознавая, что надо идти вместе, думая, что гранат у них больше нет, да и патронов для СВТ кот наплакал — обойма в магазинной коробке да одна в кармане шинели, — Костя в надсадности проговорил:
— Идем, тамбовчанин… — Видя недоумение Кутушкина, сделал шаг вперед. — Идем, говорю!
На подворье лесника — гвалт, метались темные фигуры, перекликалась незнакомая речь, команды — резко, лихорадочно. Забор был порушен, свален, точно тут в короткое время пронесся вихрь, и двор выглядел обнаженным. Стояли с побитыми радиаторами машины, в центре — черный, будто закопченный танк со вздернутым орудийным стволом. Вероятно, он-то и смел забор — немцы боялись нападения и, чтоб обеспечить обзор, свалили изгородь. Два солдата с автоматами, в касках, стояли возле дома, два — у внешней стенки сарая. Моторы танка и двух новых машин, видневшихся по ту сторону двора, работали, — доносился шум, тянуло удушливо соляркой.
Они прилегли в знакомом ложку, наблюдая за тем, что происходило возле дома. Было ясно, что подползти незаметно к той березе, где лежали оставленные продукты, — Косте, напрягшему зрение, казалось, что он видел возле комля дерева вещмешок, — никак нельзя: часовой, стоявший возле угла дома, глядел неотступно как раз сюда, на березы.
Они не знали, сколько пролежат тут, сколько выдюжат, не знали, что им теперь делать, как поступать, — немцы опередили их. Прав оказался Костя Макарычев: пробираться к вещмешку по открытому месту значило идти на верную смерть, шансов никаких. Выходит, зря возвращались, тратили силы, рисковали нарваться на засаду. Как-то еще выберутся теперь отсюда: ну, как немцы допрут, затеют прочесывать лес?
На подворье говор, лопотанье усилились, и Кутушкин с Костей разом увидели: из дома лесника на крыльцо вытолкнули старуху в том как бы траурном одеянии, следом за ней вышли четверо фашистов, что-то возбужденно и угрожающе крича, потянули ее с крыльца. У старухи спала с головы шаль, она шла неуверенно и сгорбленно — с непокрытой седой головой.
Толпясь вокруг нее, размахивая руками, они, показывая в сторону леса, провели ее мимо разбитых машин, мимо танка, провели через поваленный забор — дробно простучали кованые сапоги по доскам — и направились сюда, в сторону ложка, в котором прятались Костя и Кутушкин.