- Эту хитрость я знаю, - сказал Добрыня, поднимая чарку за помин боярина. – Волхвы берут черную воду на болотах, а та вода горючая. Стоит только бросить искру, как облитый ею человек превращается в факел.
Никто воеводе не возразил, и за ушедшего в страну Вырай боярина Верещагу выпили с горестью. Похоже, последним из новгородской старшины ушёл он туда, потому что, говорят, печальникам нового бога закрыта дорога в посмертную обитель предков. Совсем в другую страну будут попадать те печальники, прямо пред светлы очи нового бога, и тот будет одаривать каждого по его трудам земным. А страны Вырай конечно жаль. Боярин Вышеслав эти слова ляпнул во хмелю. Уж коли принял от нового бога благословение, то что же о старых богах вспоминать. Зря травить сердце, и своё, и чужое. На боярина Вышеслава шикнули со всех сторон, и он примолк, растерянно хлопая куцыми ресницами.
На служек греческого бога смотрели с опаской - и сами жуковаты, и одежда на них черна, и бороды коротковаты. У волхвов-то бороды чёсаны до пояса. И говорят служки непонятно. Даже если говорят славянским языком, то всё равно темно.
Воевода Добрыня хоть и скалит привычно зубы, но глазами на христовых служек косит недоверчиво. И пир вышел скучноватый. Хотя выпили немало, но языки не шевелятся во рту, а если шевелятся, то не в ту сторону, как у того же боярина Глота, чтоб ему подавиться куском мяса.
- Не Перунов это сын, а Ладомиров - по волосьям видно.
Хабар смолчал, поскольку в спор ему ныне вступать не с руки, а ободренный его молчанием Глот продолжал гнуть своё.
- А вы поставьте двух Хабаровых внуков рядом и убедитесь сами. И ещё убедитесь, что не по правде рассудил князь Владимир, когда по наущению Перуновых волхвов отдал земли боярина Збыслава Милавиному приблуду. Тот княжий промах ещё обернётся Новгороду бедою - от волчьего семени ничего доброго взрасти не может.
Тут уж боярин Хабар не стерпел Глотова охальства, хотя и не стал его брать за грудки:
- Слова твои пустые, боярин, а лучшее доказательство этому то, что принял новый бог моего внука в свои печальники. А накануне мой внук Яромир, сын Збыслава, выложил на столе имя этого бога. Из-за явленного знака я и пошёл в христовы печальники, не стал противиться высшей воле.
- Что ещё за знаки? - прищурился Добрыня. - Темно говоришь, боярин.
- Я тех знаков не помню, - смутился Хабар. - Но внук говорит - имя божье.
Слова Хабара повергли всех присутствующих в смятение. Прежде знаки разбирали лишь Перуновы волхвы, а тут - ребёнок, которому исполнилось от силы десять лет. То ли хитрит Хабар, то ли в запале ляпнул несуразное.
Мало кто поверил Хабару, а Глот этому недоверию рад:
- Нет правды в словах боярина, а значит, и за внуком его правды нет.
- А вот и есть правда, - взвился от всеобщего недоверия Хабар. - Пусть воевода и христовы служки рассудят, что было изображено теми знаками.
Последнее слово, как водится, остаётся за воеводой, и Добрыня не обманул ожиданий:
- Быть посему. Если малой имя греческого бога выложит на наших глазах, то ныне же кликнем его боярином и отдадим в его руки Збыславову вотчину целиком, а если нет, то не взыщи, боярин Хабар, все эти земли отойдут в руки Глота, он Збыславу хоть и дальний, но родович.
Хабар и не рад уже, что сглупа ввязался в спор. Малой-то, может, забыл давно те знаки или перепутал чего. Чёрные греческие гавраны непременно заметят его промашку и отыграются на Яромире за глупую его мать Милаву и младшего брата Владимира. Пока мечники ездили за Яромиром в усадьбу, Хабар потел в сомнениях, но виду не подавал. И без того боярин Глот захлёбывался торжеством, как горький питух мёдом. И иные-прочие бояре посмеивались над Хабаром, ждали его падения. Многих удивляло, что древлянский леший, никому прежде не дававший спуску, не учинил сразу спрос Хабару за дочь. Хотя стерва в волчье шкуре того стоила. Рассказывали, что там, на площади, она посекла едва ли не до смерти двух Добрыниных дружинников, прежде чем её удалось свалить с коня. Но очень может быть, что воевода по известному своему хитроумию ждал повод, чтобы расквитаться с боярином, не нарушая при этом привычного ряда. Совсем уж без повода нельзя казнить человека. Перунова вера или христова, но без правды жить нельзя.
Малой Яромир, привезённый в Детинец, старшины не испугался, на вопросы Добрыни отвечал бойко и складно и так же складно разложил по столу свои щепочки, зыркая при этом во все стороны смышлёными глазами.
- Так оно и есть, - сказал к всеобщему изумлению грек Никодим. - Буквы эти греческие и сложены верно - Иисус. Смышлёный у тебя внук, боярин Хабар, ему бы и далее учиться надо.
- Ну вот и учи, Никодим, - усмехнулся Добрыня, - боярина Яромира, сына Збыслава, ныне вступившего в права своего отца. Я в своём слове твёрд.
Боярина Глота едва удар не хватил после таких воеводиных речей. Да что же это делается, ну нет никакой управы на Хабара - то Перун ему ворожил, а ныне греческий бог встал на его сторону. Збыславовы земли - лакомый кусок, боярин Глот их засеял по весне, а теперь, выходит, отдай урожай неведомо кому?
- Урожай соберёшь, - возвысил голос Добрыня. - А с усадеб ближней и дальней съезжай немедля, боярин Глот. А станешь перечить моему слову, так я тебе учиню строгий спрос.
И никто не посочувствовал толстому боярину в его прорухе - сам напросился на воеводин суд и условия принял, так чего же теперь брызгать слюной. Но Хабар-то, конечно, хват и внука такого же вырастил, тоже, видать, не выпустит из рук ни своего, ни чужого.
И долго ещё, расходясь по домам, судачили бояре о порухе Глотовой и удаче Хабаровой, а всё не могли взять в толк, с чего это Добрыня так удружил боярину Яромиру?
Хабар уже собирался распрощаться с хозяином, но был оставлен воеводой для тихого разговора. Добрыня даже губы в усмешке перестал гнуть, а сидел у стола нахохленным сычем да студил гостю сердце синими ледяными глазами.