А Бирюч по злобе возводит напраслину на боярина Всеволода, не станет тот мутить народ против Великого князя. А всё потому, что Всеволод равнодушен к Перуну и не привечает его ближников. Вот так же ни за что ни про что сжили Перуновы ближники со свету сына боярина Верещаги. По младости лет да сглупа вздумал с ними спорить Вышеслав, взыграла неуёмная новгородская кровь. А тут, на большую беду, зарубили Вышеславовы дружинники Белого Волка, не дав ему вынести меч из ножен. А за такие дела спрос учиняли во все времена. Испугавшийся Вышеслав хотел виру дать за убитого, но его никто не стал слушать. В ближайшую же ночь вырезала волчья стая и виновных мечников, и самого боярина с челядинами. А на жалобы Верещаги Куцаю осталось только развести руками. Что он ещё мог сделать? Виноват был молодой боярин, а Белые Волки не берут виры за кровь побратимов. Спросить с них мог разве что князь Владимир, но тот смолчал. А если Великий князь молчит, то с какой же стати воеводе разевать рот. Верещага затаил злобу на Куцая за убитого сына. И по злобе той стал рассылать своих людишек по радимецким весям мутить народ против Перуна и Великого князя, ну и против воеводы Куцая конечно. Людишек тех Перуновы ближники ловили и жгли огнём. И этот подсвинок, а точнее колдун, что шастал по Куцаеву двору, не иначе как заслан в радимецкие земли злопамятным новгородцем. Много этот оборотень может натворить бед, если его волхвы не поймают и не изведут. Сулица-то колдуна не берёт, так что бить его надо молнией Перуна.
Кинув мозгами раз-другой, воевода пришёл к окончательному выводу, что без помощи волхвов ему не обойтись и тянуть с этой помощью не след, нужно ныне же седлать коня и отправляться в Перуново святилище. С этим созревшим решением и поднялся Куцай из-за стола. После сытного завтрака не мешало бы полежать немного под Забавиным бочком, но дела-заботы требовали действий, и, крякнув с досады на суматошную жизнь, воевода крикнул мечникам, болтавшимся на подворье, чтобы седлали коней.
Пока Забава натягивала сапоги на опухшие после вчерашнего пира мужнины ноги, воевода Куцай с удовольствием любовался её телом. Что угодил боярин Всеволод наместнику своей дочерью, то угодил - и бела, и румяна, и в теле. Даром что не рожала, но если судить по широким бёдрам и большим грудям, то не одного ещё родит и вскормит на радость мужу. Со старшей женой не повезло Куцаю, попалась какая-то квёлая, хоть и из доброй семьи брал. Еле-еле разродилась одной девкой, а потом как отрезало.
- А я, боярин, непраздна, - сказала Забава, поднимая на мужа смеющиеся глаза.
От этих её слов Куцай прямо-таки возликовал сердцем:
- Давно?
- Да месяца два уже.
- А молчала почему? - насупился было Куцай.
- Так сглазить боялась.
И то верно, уж если по воеводину двору всякая погань бегает свободно, так далеко ли до беды. Боярину Куцаю тоже не следует делиться с другими своей радостью, мало ли что.
- И далее молчи, пока брюхо не полезет, - Куцай ласково погладил жену по голове. - Имеющие зенки увидят сами.
В седло боярин взлетел соколом. Мечники, глядя на такую его прыть, только покачали головами. А Лепок, дурья голова, утверждал, что боярин с утра гневен. Тем же соколом вылетел Куцай со двора в мигом распахнутые челядинами ворота.
Лих боярин-воевода, ничего не скажешь. И по молодости был таким, и под уклон годов не поменял своего характера. И хоть пеняли ему иной раз дружинники за вздорность, а всё же любили. И не только за лихость, но и за широту сердца - и сам брал весело, и другим не мешал. Градские-то смурновато смотрели на воеводу. Радимичи вообще неприветливое племя, жёнки и те без большой охоты вздёргивают подолы. И здравия никто не крикнул вслед воеводе, словно у всех разом поотсыхали языки.
Куцай, разметав толпу на градском торжище, с гиканьем и клубами пыли выскочил с двумя десятками мечников за стены. Далее путь пришлось держать по набитой сотнями копыт дороге, а на этой дороге пыли ещё больше, чем на городских улочках. И даже резвые ноги гнедого коня не спасали Куцая от чиха и кашля.
Путь не то, чтобы был дальним, но по жаре и полному желудку - утомительным. Хотя, когда свернули под лиственную сень, сразу стало легче. Ни пыли тебе, ни зноя, и даже как-будто прохладой потянуло от столетних дубов. Не даром же Перуновы волхвы лаялись с Велесовыми из-за этой дубравы и одолели-таки, втравив при этом воеводу в кровавое дело, которого до сих пор ему не могут простить радимичи. И ныне так жгли глазами спину, что, пожалуй, придётся зашивать кафтан.
Подъезжая к Перунову святилищу, Куцай поубавил прыти, дабы не нарваться на большую неприятность. Волхвы люди осторожные, и ловушек вокруг священного места наставили с избытком. На узкой звериной тропе, по которой мечники могли двигаться только цепочкой, боярина остановили тихим свистом и, видимо, опознали, поскольку одетый в белую шкуру Волк вышел навстречу прибывшим без всякой опаски. Здесь же боярин оставил коней и большую часть мечников, прихватив с собой лишь троих.
Дальше пошли по тропе за Белым Волком след в след, а уж тот петлял по дубраве как уходящий от погони заяц. У воеводы от всех этих замысловатых петель даже пот выступил на челе. Не первый раз идёт Куцай в Перуново святилище, а всё никак не может запомнить дороги и, если бы не Волк-проводник, непременно заблудился бы и нарвался на самострел.
А горд ближники Ударяющего поставили крепкий. Брёвна в два обхвата и врата такие, что не каждый рискнёт ломиться. А если вломится, то есть, кому его встретить за тыном. По прикидкам Куцая, жили в этом горде до трёх десятков Белых Волков. За тын матёрый Бирюч выводил их нечасто, зато каждый такой выход надолго западал в память радимичей.
Куцая в горд впустили без проволочек. Всё же не проситель какой-нибудь,а воевода, волею Великого князя хозяин радимецкой земли. Бирюч встретил воеводу у ворот, оказал честь. А к волхвам пошли уже вместе по усыпанному речным песком двору. Куцай завидовал ухоженности Перунова горда и мечтал завести на своём подворье такой же порядок, но помехой этому, увы, было холопье разгильдяйство.