Нет! Все - неправда...
Он сейчас отлежится, отоспится на этой чужой тахте, утром наскоро опохмелится и вернется домой. Мать, конечно, сама откроет ему дверь, как всегда улыбаясь, еще без слов прощая ему его молодеческие безобразия. Она только обнимет его... слегка прикоснувшись своей мягкой, уже старой щекой к его небритой, дурно пахнущей молодой.
- Ничего, ничего... Ты только не кори себя! Иди в ванную. А я пока с завтраком закончу.
П.П. до сих пор, просыпаясь, иногда прислушивается к звукам в квартире, на утренней кухне... Тихое звяканье сковороды, посуды, серебра. Открывающейся или закрывающейся духовки. Особые, пленительные запахи завтрака, который к его пробуждению уже заканчивала готовить мать.
Именно в такие утра - обычно мрачноватые или дождливые - он готов был если не заплакать, то просто не двигаться. Лежать, не поднимаясь, весь день, словно ребенок, обидевшийся не на кого-то конкретного, а на всю жизнь. На само ее течение, на ее законы. На все ее обманы и скрытую, иезуитскую жестокость.
Но в ту ночь, еще молодой и сильный, он, как щенок, не мог даже представить, что2 произошло на самом деле.
Он почти месяц жил у одной свой старой знакомой. Поставил условие, что вернется домой, только когда все будет убрано - чтобы ничего не напоминало ему о болезни, похоронах, смерти матери...
На сами похороны он приехал буквально на минуту. Прошел к гробу, поцеловал не запомнившееся ему материнское лицо в лоб, по которому была протянута бумажка с церковными словами. Не видя никого - сквозь строй родственников, печальников и печальниц - вышел из крематория. Он не дождался, когда заиграет последняя музыка и с оскорбительным, слесарским шумом, заедая и скособочившись, задвинутся створки из дешевого, какого-то клубного, багрового плюша. И гроб, внутри которого вся его жизнь, исчезнет в бетонной яме, где якобы и огонь, и вечная жизнь... И бессмертие...
Просто мать бросила его. Ушла. И даже не сказала ни слова... Даже не позвала его...
До сегодняшнего вечера.
II
Анна Георгиевна, хотя и опаздывала к своей старой приятельнице, все-таки зашла в "Елисеевский", купила килограмм отличных "микояновских" сосисок и теперь была спокойна. И на завтрак их можно подать. Просто отварить или пожарить в остром соусе - с луком, с томатами, с барбарисом. Или запечь в тесте... Да и для солянки они незаменимы. А потом все-таки "микояновские" есть "микояновские"! Вот и получается, что не зря она тащилась через всю Москву на Сокол, на такую окраину. Кроме двух только что отстроенных генеральских многоэтажных красавцев (говорят, сюда буквально насильно вселяли старых маршалов - такой приказ заселить новый район отдал сам Иосиф Виссарионович), и смотреть было не на что - бараки, старые дачки, сарайчики... Но снабжался этот район отлично. Старая ее приятельница - еще по Шанхаю - Мария Ивановна Романова купила с недавно умершим мужем, старым, еще земским врачом, одну из первых кооперативных квартир на Первой Песчаной и не могла нахвалиться. Миниатюрная, светловолосая, всегда в отличных английских светлогабардиновых строгих костюмах, в прелестных кофточках... И обязательно брошка - не "камея", но всегда отличная старина. Вкус! Подлинный редкий камень. Мария Ивановна навсегда впитала в себя и манеры, и, кажется, даже мысли Шанхайского - именно английского сеттльмента - где она с Анной Георгиевной и познакомилась.
Раньше они обе назывались "пишбарышнями". Но довольно быстро стали делопроизводителями, без которых не могла обойтись ни одна самая серьезная фирма. А в конце концов большинство из их товарок - этих юных, очаровательных, железных созданий - повыскакивали замуж за своих шефов и разъехались по всему белому свету. Нарожали своим английским, немецким, французским, австралийским и даже японским мужьям по полдесятка крепких, краснощеких, смотрящих исподлобья детей, которые совершенно сражали отцов своей не по возрасту взрослостью и неожиданной, недюжинной силой. Они все рано начали учиться, где только можно, - в колледжах, технических училищах и, конечно, все, играючи, прошли студенческие тернии самых знаменитых университетов. И, как правило, все помогали своим еще крепким русским матерям, ибо случайные, франтоватые, как бабочки, их разноплеменные мужья к этому времени или разорились... или имели слабое здоровье... Или просто сбежали - в один прекрасный момент!
Матери гордились своими сыновьями, и, пока была возможность, бывшие пишбарышни бурно переписывались и всё-всё - не таились! - знали друг о друге. А в трудную минуту - через "Торгсин" - и Мария Ивановна, и Анна Георгиевна нет-нет да получали (очень кстати!) сотню-другую "бонов". Порой даже и такой страны они не знали. Сыновья и дочери их бывших подруг - теперь уже серьезные инженеры, нефтяники, архитекторы, газовщики и специалисты по ирригации - зарабатывали свои первые, самые радостные, но и самые тяжелые миллионы в третьих, пятых странах. В колониях какой-нибудь Португалии или Бельгии. Открывали Макао, Сингапур, Австралию. В Южной Африке тогда еще не было того, что стало называться "апартеидом", а была солидная голландско-английская страна, и их деньги особо ценились в наших валютных кассах.
Их "девочки" - еще до войны, до 37-го года, до "железного занавеса" мало чем могли похвастаться. Они вернулись в Россию с огромными планами. У обеих было море энергии, дворянская красота, воспитание, знание языков... То неповторимое и несгибаемое изящество русских женщин, которые недаром без особого труда положили к своим ногам Пикассо и Дали, Арагона и Ромена Роллана и многих гораздо более богатых, но менее знаменитых зарубежных набобов.
В России они прижились тогда очень кстати.
Герои гражданской, "старые коммунисты" (а физически, в общем-то, молодые комиссары, пророки революции - огромный генералитет, - не говоря уж о МИДе, ОГПУ и хозяевах других гораздо менее знаменитых ведомств), чуть ли не в плановом порядке меняли жен.