— Никому не открывать. Даже если документы покажут. Ни почте, ни сантехникам, ни… в общем, никому. То есть открывать, но только после звонка в эту… типа милосердия…
— А вы? — Колчин еще подбавил суровости.
— А я как раз вот собиралась звонить! — отчаянно-безнадежно задним числом отбилась сиделка.
— Звоните, — поощряюще кивнул Колчин. — Только потом мне на минуточку трубку передайте.
Ей расхотелось звонить. Она потупилась провалившейся студенткой — вдруг сжалятся и поставят зачет: ну пожа-алуйста! меня ведь отчислят и стипендии лишат насовсем! неужели вы такой бессердечный?!
Такой. Бессердечный.
ЮК, измываясь над девицей, не испытал и малейшего укола совести.
«Что вам еще нужно?!»
Ему нужно знать, какой механизм допуска гостей к Алабышевой.
Знает: если Инна была здесь десять дней назад, об этом оповещена служба опекунства типа милосердия. Теперь знает. И при необходимости наведет там справки, которые будут подостоверней безумного карканья: «У меня нет дочери! У меня никогда не было дочери!», хотя — желтые розы…
«Что вам еще нужно?!»
Ему нужно поменьше светиться, и после измывательств над сиделкой, игнорирующей инструкции, можно быть почти стопроцентно уверенным: не станет девица дозваниваться до конторы типа милосердия с новостью о визите родственника. В крайнем случае сообщит, что приходил какой-то, а она не впустила… Нет, и в крайнем случае не сообщит — слишком замысловато врать придется, Колчин ведь — вот он собственной персоной, и язык у него еще не отнялся. А у сиделки — отнялся.
Зачем конкретно ЮК было нужно, чтобы о его посещении на Скобелевский, 17, прознало поменьше людей, он самому себе не дал бы отчет. Инстинкт. Если угодно, чувство боевой ситуации. Бой-война, разумеется, не с тешшшей, но с кем-то…
Сиделка-Света окончательно сникла. Даже утишила дыхание, прекратив возмущенно пыхтеть.
Колчин тоже молчал, нагнетая тишину. И поймал-осознал — в кухне тоже тихо.
Неуемная доселе Алабышева… притаилась? Шкодливая то была тишина. Сродни внезапной тишине в детской: значит, точно какую-то пакость претворяют в жизнь — пол чернилами красят или занавески режут на пеленки для куклы.
Выстрел!
В кухне хлопнул выстрел.
И тут же звон разбитого осыпающегося стекла.
И через до-о-олгую секунду — стеклянный взрыв внизу, в «скверике».
И — бабий визг снизу же: «Уби-и-или! Заре-е-езали!»
Да. Не дай мне бог сойти с ума. Уж лучше посох и сума.
Алабышева таки располосовала себе руки — не букетными шипами, так торчащими осколками выбитого окна.
Визжала («Уби-и-или! Заре-е-езали!») не она, визжала жиличка, перед носом которой просвистел клыкастый кусок стекла и разбрызгался в ничто, в мелочь буквально под ногами — в сантиметре, в двух. Визжала постфактум — ее даже не поранило, не посекло. Уф! А сделай она шаг, полшага вперед?! Вот и визжала — страх нагнал и окатил.
Сиделка-Света опередила Колчина и ворвалась на кухню. И не потому, что превзошла реакцией сэнсея ЮК. Наоборот. Колчин среагировал на два хода вперед и уже вполне сознательно позволил девице оторваться от него на ход — он мгновенно восстановил воображением, что и как могло грянуть на кухне. Потому и не поспешил. Только из невредимого комнатного окна отнаблюдал: как там внизу? убили? зарезали?
Кричит — значит, цела жиличка. Просто испуг. И на том спасибо.
Иначе пришлось бы застрять надолго.
А так — пусть каждый занимается своим: сиделка пусть отрабатывает немалую плату за опеку-надзирание, а он, Колчин, пожалуй… пожалуй, ему пора…
Он все-таки заглянул в кухню.
Так оно и есть. Как и подсказало воображение.
Алабышева в ошметках шипящей пены мертвой хваткой держала бутылку шампанского, норовя донести горлышко до рта.
Сиделка-Света зверски, неумело выкручивала полупустую бутыль из рук подопечной, отлепляла пальцы по одному и шипела пошумней шампанского.
Алабышева, хватанувшая из горла, икала от пузырьков, заталкивала в глубь себя, пускала носом. Дорвалась!
Сказано: опасайтесь пузырьковых!
Сказано: не доверяйте женщинам открывать шипучие вина.
Пробка выстрелила и разбомбила окно. Начхать! Главное — откупорилась! Глыть-глыть, пока не отняли!
— Отдай! Отдай, паразитка! — пыхтела сиделка. — Ты ш-што, не понимаеш-ш-шь?! Ты человека приш-ш-шибла! — наконец вырвала бутыль…
Колчин мог бы отнять шампанское у Алабышевой одним движением, но… подарки обратно не забирают, во-первых, а во-вторых, бой-война в полный контакт с тешшшей — это фарс, это дурной водевиль, ну вас к богу!