Белый город

 …Так выехал из Труа отряд Анри, сына Тибо, графа Шампани и Блуа, выехал во Второй Крестовый Поход — самый погибельный и позорный для всего христианского мира.

Глава 3. Путь с крестом

…Аще забуду тебя, Иерусалиме, да забвенна будет десница моя…

«Когда мы видим Ее вблизи — нам больно за всех людей.
Ты думал о справедливости, но забыл о жизни своей.
Ты думал о милосердии, но забыл о своем пути.
А впрочем, охота уже началась,
Лети, мой голубь, лети!..

Пусть сокол чужой не догонит тебя,
Да будешь ты быстр и смел,
Ведь там, в посланье на лапке твоей —
Что я сказать не успел.
Лети мимо стен чужих городов,
Чей камень горяч и нем,
Лети над жаром красных песков —
В город Йерусалем.
В город, чьи камни молчат и ждут,
Когда им снова запеть,
Когда мои братья по ним пройдут,
От слез не в силах смотреть,
За то, к чему я ближе сегодня,
Что здесь, у меня в груди —
Лети в часовню Гроба Господня
И там на плиты пади.

…О, я вошел бы туда босым,
Слепой от блаженных слез,
Как в тот небесный Йерусалим,
Что высторил нам Христос,
Ты будешь сердцем моим живым,
Когда прилетишь туда,
Куда мне уже не войти босым,
Путем земным — никогда…
А, белый город, священный сон,
Больное сердце земли…
«Ведь ты хотел к Голгофе, Раймон —
Вставай, за тобой пришли.
Ты шел куда-то с крестом, Раймон?
Так вот, мы уже пришли.»

Когда тебя выводят на стены,
Ты будешь почти что тверд.
Освобождать из позорного плена
Ведет почетный эскорт.
А у Того был эскорт — солдаты,
Толпа по стогнам пути…
А у Того был эскорт — крылатый,
Но кто поможет — нести?..
В сиянье, не то в лохмотья одетый,
Еще продержись, паладин…
А, Симон Киринеянин, где ты,
Зачем я совсем один?..
Но Симона нет, а внизу — все братья,
То цирк, и праздника ждут.
Махни рукой им, ты должен сказать им,
Что знаешь — они дойдут.
Зубцы стены сейчас обагрятся,
Осталось недолго ждать,
И страшно — но кто бы мог отказаться,
Какое уж там — предать!
Безжалостен суд и пути жестоки,
Но что еще делать с собой,
Когда на востоке — там, на востоке,
Слегка светясь над землей —
Да, ты узнал. Преклони колена
И поклонись ему.
Мой голос — в сторону Йерусалема,
Лети, мой голубь, до Йерусалема,
Выпущенный во тьму…

…А город был взят — во славу веры,
И важно ли то — уже —
Как вниз со стен скатилась, мессеры,
Голова Раймона Порше?
Мы все лежим в той земле — без счета,
С тысячу лет пути,
Но видишь, опять началась охота, —
— Лети, мой голубь, лети…

Каменный, каменный путь.
Я так люблю свою жизнь, мой Бог,
Хотя и знаю, что будет дале со мной.
И через тысячу лет
Я пожалею, что там не лег,
Потому что все мы забыты в плоти земной,
А там, у Тебя, я был бы рад
Маленькой чести — праведной смерти,
Благу, единственному на свете,
Когда эти стены нас более не защитят…»

1.

  От Труа, столицы Шампани, до Меца — шесть дней неспешного пути. Миль по двадцать в день. Через Жуанвиль, Бар-ле-Дюк и Верден. На свежих конях, по гостеприимной родине, в прекрасные летние дни — не поездка, а сплошное удовольствие.

  В те дни дороги до Меца были прямо-таки запружены колоннами воинов и рядами повозок: французское рыцарство устремилось на восток. Остановилось на неделю все торговое движение, чтоб не мешать воинству Христову продвигаться к месту сбора. Это вам как полвека назад, не шествие воинствующих голяков, опустошавшее все на своем пути похлеще иных сарацинов — нет, то было величественное, строго упорядоченное движение, подобное теченью великой реки, являющее собою истинное торжество веры и красу христианского рыцарства. Не Петр Пустынник со взглядом одержимого, на библейского возраста исхудавшем осле, не измотанные неподчинением рутьеров рыцари вроде Готье Голодранца — войско вели величавые графы, при каждом — епископ, сгибающийся под тяжестью собственного благочестия, клир в парадном облачении, цвет рыцарства и священства… Когда кортеж в ярких цветах Шампани миновал селения, народ толпился по сторонам дороги, не сдерживая ни радостных криков, ни слез умиления. Крестоносцы, крестоносцы едут — когда этот крик касался слуха Алена Талье, ехавшего среди графских слуг, с обозом — он горделиво выпрямлялся в седле, сквозь одежду чувствуя горящий крест на своей груди, крест цвета светлой крови. Это и о нем кричали, он тоже был крестоносцем — и от избытка чувств он вновь хватался за роту, которую вез с собою среди прочей поклажи, и на свет изливались песни.