Солнышко. Он знал это слово, но оно казалось пришедшим из другого мира, далёкого, как легенды о Валирии. Солнце было врагом — источником тепла, что прогонял благословенный холод. Но здесь, в этом странном видении, жёлтый круг вызывал у маленьких людей восторг, словно они видели самого доброго короля на троне.
Сцена сменилась, как меняются картины в волшебном фонаре фокусника. Теперь он сидел на полу в кругу, а маленькие люди устроились вокруг него, словно рыцари вокруг круглого стола. В руках у него была книга — не свиток из пергамента, какие переписывали мейстеры, а странный предмет с множеством листов, скреплённых вместе. На страницах были яркие изображения и чёрные знаки, которые его разум почему-то мог читать, словно он изучал их всю жизнь.
— Жили-были три медведя, — слышал он собственный голос, но звучал он по-другому — мягче, теплее, словно мёд, растворённый в молоке. — Папа-медведь, мама-медведица и маленький медвежонок...
Медведи. Он знал — могучих хищников, что бродили по северным лесам, способных разорвать человека одним ударом лапы. Но медведи в книге были иными — они жили в доме, словно люди, носили одежду, ели из тарелок. Абсурд, что заставил бы любого разумного человека рассмеяться, но маленькие люди слушали с захватывающим интересом, их глаза горели восторгом, словно они внимали песням самого искусного барда.
Когда сказка закончилась, они захлопали в ладоши — тонкий, радостный звук, что напоминал шелест листвы под летним ветерком. Некоторые потянулись к нему, желая обнять, и он чувствовал их тепло, их безграничное доверие. Странные эмоции шевельнулись в груди — что-то тёплое и мягкое, совершенно чуждое его нынешней ледяной природе.
Видение изменилось снова, словно перелистывалась книга. Теперь он помогал маленьким людям есть. Еда была странной — не мясо убитых зверей, не коренья и ягоды, что составляли рацион одичалых, а какие-то непонятные смеси ярких цветов. Сладкие вкусы, мягкие текстуры, что таяли на языке. Он вытирал испачканные лица, поправлял одежду, следил, чтобы никто не подавился — заботился о них, словно о собственных детях.
Забота. Это было понятие, которое его нынешний разум с трудом воспринимал. Впрочем, он заботился о своих мертвецах и големах, но то была лишь "забота" хозяина об инструментах, холодная и расчётливая. Здесь же было что-то иное — тёплое, бескорыстное чувство, что не требовало ничего взамен, словно любовь матери к своему дитя.
Один из малышей — мальчик с тёмными волосами, что напомнили ему о ком-то далёком и забытом — вдруг заплакал. Слёзы катились по его щекам, как капли дождя по стеклу, а из горла вырывались жалобные звуки. В реальном мире плач ребёнка означал слабость, привлекал хищников, угрожал выживанию всего племени. Но здесь он не чувствовал раздражения или желания заставить замолчать.
Вместо этого его руки сами собой подняли плачущего малыша, прижали к груди. Он качал ребёнка, шептал успокаивающие слова на том же незнакомом языке, что звучал мелодично, как колыбельная песня. Постепенно плач стих, маленькое тело расслабилось, доверчиво прижавшись к нему, словно птенец в гнезде.
Защита. Не та жестокая, что он обеспечивал своим владениям — через страх и смерть, что держала врагов на расстоянии.
Последняя сцена была самой загадочной. Маленькие люди лежали на небольших ложах, накрытые мягкими покрывалами, что были пушистее меха белых медведей. Их глаза были закрыты, дыхание — ровным и спокойным. Сон. Но это был не сон мёртвых, что не видят снов, и не забытьё раненого зверя, что прячется в логове. Это был покой, безмятежность, что приходит лишь к тем, кто не знает страха.
Он ходил между ложами, поправляя покрывала, прислушиваясь к дыханию каждого малыша, словно часовой, охраняющий сокровища короля. Иногда наклонялся, чтобы поцеловать в лоб — жест нежности, смысл которого ускользал от его понимания. Зачем прикасаться губами к коже другого существа? Какую цель преследовал этот ритуал?
Но в этих прикосновениях была сила — не магическая, не физическая, а какая-то иная. Она текла между ним и маленькими людьми, связывая их невидимыми нитями крепче железных цепей. Связь была тёплой, добровольной, основанной на взаимности, а не на принуждении.
Видение начало меркнуть, словно свеча, что догорает до конца. Яркие краски блёкли, звуки становились глуше. Маленькие люди растворялись в воздухе, словно туман на рассвете, оставляя после себя лишь эхо смеха и обрывки непонятных слов.