Шел и думал, и не заметил в конце улицы патруль. Двое в форме с автоматами и какой-то полуштатский человек с кобурой на огромном животе. Они стояли в глубокой тени на другой стороне. Я уже прошел, как меня окликнули. И вместо того, чтобы остановиться, документы-то в порядке, я почему-то ускорил шаги, а в ответ на повторный окрик, перешел на рысь. Сзади топот сапог, и я в панике рванулся к скалам. До них было метров триста, я успел, с размаху врезался в кусты. И понял, что попался, колючки моментально разодрали все, что на мне было, впились в тело, но я, в панике, рвался только вперед, начал карабкаться вверх по влажным морщинистым камням. Сначала подъем был не очень крут, потом все трудней, пришлось пустить в ход руки. Спешу изо всех сил, и чувствую, надо бы остановиться, дальше все опасней, обязательно сорвусь!..
Смешной момент вспомнился, из "Двенадцати стульев" - отец Федор украл колбасу и карабкается на неприступный утес. Даже ухмыльнулся. Улыбка, правда, худосочная получилась.
Солдаты и толстяк запутались в колючках, выругались и повернули назад к поселку.
Бродяга шизанутый..." Звуки в этих местах разносятся далеко.
***
Я посидел полчаса в кустах, потом начал осторожно спускаться. Снова продрался через заросли колючек, взял левей и попал в начало другой улицы. В домиках темно, кроме одного, крайнего, в нем светилось окошко. Я подошел, при слабом свете осмотрел себя и ужаснулся - лохмотья да еще в пятнах крови. В таком виде на людях не показывайся, мигом арестуют!.
Подошел поближе к ограде дома, где в окошке колебался тусклый свет, наверное, керосинка, тени бегают по занавеске. С детства помню эту лампу.
Отвинчивали головку с фитилем, вытаскивали его, в темное отверстие заливали пахучую густую жидкость... Керосин везде продавали, а потом он почти исчез, лампами перестали пользоваться. Но это в городах...
Когда услышал рядом шорох, было поздно, холодный кружок прижался к левому боку. Разглядел очень высокого человека, он спросил меня по-русски, правильно, но с кавказским акцентом:
- Что ты ищешь здесь.
- Ничего, хочу уйти.
- Сначала иди сюда.
Длинный навес, скамья и стол, все это перед окнами.
- Садись.
Я сел , он напротив, лицо в тени, на меня же падал свет из окна, там появлялись и исчезали детские лица, по крайней мере пять лиц смотрели на меня. Потом появилась женщина, прогнала их и задернула наглухо штору.
- Дай руки.
Я дал. Он осмотрел ладони, понюхал пальцы. Мылом они не пахли, это уж точно, но и пороха на них не было.
- Рубашку расстегни...
Я понял, он ищет след от приклада. Не найдет.
- Ты бродяга. Зачем пришел?.. Скажи, я не выдам.
- Надо увидеть одного... после суда.
Неясный возглас и молчание. Похоже, он понял.
- И что дальше?
- Ничего. Увидеть надо.
- Ты его знаешь?
- Друг детства... много лет не видел.
- А-а, детство. Я знаю, о ком ты... Не боишься?..
- Я ничего не сделал. Приехал издалека.
- Я вижу. Ты для этого приехал?..
- Да.
Он помолчал.
- Подожди.
Встал и вошел в дом. Там он был минут десять, вышел с узлом, бросил его передо мной.
- В твоей одежде нельзя. Вот это одень. Другого у нас нет.
Там были очень длинные и широкие штаны, но целые, и очень короткая курточка, наподобие школьной формы для мальчиков. Я разделся до трусов, торопливо переоделся. При этом он отвернулся, его деликатность поразила меня.
- Тряпки свои оставь у меня. Я не знаю, кто ты, и не хочу знать. Вижу, ты не стрелял. И друга не бросил, значит человек. А теперь уходи, больше помочь не могу, у меня шесть детей, понимаешь?
***
Утром, как только чуть рассвело, я был у тюрьмы. Вскарабкался по дереву, что рядом, перебрался на стену, наверху узко, но удержаться можно. Внутри дворика, но уже у ворот стоял микроавтобус, минут через двадцать из дверей появилось несколько человек. Вывели Давида. Он хромал, руки скованы за спиной.
Я поднялся на ноги и закричал:
- Давид, Давидка...
Замахал руками, привлекая внимание. Наверное, я был не в себе, ни о чем не думал и не боялся. Как теперь понимаю, вид у меня был не ахти - брюки я закатал, но когда карабкался по дереву, они тут же размотались. Курточка впереди не сходится, грудь голая, рукава еле локти прикрывают... Приплясываю, машу руками... Еще разные движения приходилось делать, всем телом, брюки-то необъятные и без ремня, сползают беспощадно!..
Чаплин позавидовал бы, но мне было не до смеха.
А он не смотрит на меня.
Эх, что делать, кажется, все напрасно!
И я запел своим потерянным страшным голосом.
- Расцветали яблони и гру-уши...
Услышал и ужаснулся, ворон закаркал... Набрался духу, и еще:
- Поплыли туманы над рекой...
Я пел, при этом дергался, приплясывал как дурак... и плакал, слезы сами падали.
И тут мой голос прервался. Упал до шепота, и я понял, что теперь уж все, все бесполезно, он ничего не вспомнил, не понял или знать не хочет.
А слезы у меня от напряжения, петь больно, связки будто кипятком...
Нет, не только связки... у меня в груди больно сделалось, и тяжело насовсем кончилась моя песня. И многое еще кончилось, те счастливые дни теперь далеко-далеко, в сплошной глухоте...
А то, что с нами потом стало, с обоими, совсем некрасивая безрадостная история.
Он даже не обернулся, хотя только глухой мог этого не услышать, только глухой!..
***
Рано утром, в серьезном месте фигура на стене, с таким непривычным выступлением, что это?..
Выглядело дико, странно... Настолько странно, что конвоиры с полминуты, наверное, молча смотрели на меня. Один не выдержал и хохотнул, но тут же осекся.
Высокий лейтенант негромко сказал:
- Отставить смешочки! Старков, приведи этого клоуна ко мне в комендатуру. Транспортировку отставить до выяснения. Выполняйте.
Я тут же сполз со стены и решил бежать, но основательно запутался в штанах. Не успел, с обеих сторон из-за углов бежали солдаты. Надавали по шее, кстати не очень рьяно, долго и тщательно обыскивали, потом потащили. Тут же поняли, что не сопротивляюсь, перестали держать - "идем..."
Ну, идем...
Шли минут десять. Я останавливался, подтягивал штаны, закатывал штанины, солдаты молча ждали.
Низкий домик красного кирпича, окна в решетках. Ввели, лейтенант уже был там, сидел против света, у окна.
- Садись.
Я сел на стул у двери. Солдаты вышли.
- С перепою что ли?.. Ну, и голос у тебя... Кто такой, документы мне.
Подошел отдал ему свои бумаги.
- Садись поближе, чтоб я видел лицо.
Я сел на табуретку у стола. Он по-прежнему сидит у окна, посматривает то на улицу, то на меня. Бумаги не трогал, положил на подоконник.
- Что нужно было, хулиган, что ли? Или наркоман?..
- Этот, пленный... Он Давид, знакомый, мы в пионерском лагере...
Он прервал:
Ты не дури, какой еще лагерь, пионеров давно нет. Сколько тебе лет, с ума сошел?
Это было... двадцать четыре года...
Он присвистнул.
Во, даешь. Ты не псих ли часом? Как ты его назвал, Давид?.. Он Исмаил, террорист. Пить надо меньше. Что делаешь здесь?
- Отдыхаю.
Вот и отдыхай, не лезь не в свои дела. Тебя еще не хватало.
Взял документы, стал смотреть. У меня был паспорт и медицинская справка из военкомата, я всегда ее с собой носил.
Он просмотрел паспорт, поднял брови, увидев московскую прописку. И совсем уж удивился, когда увидел справку.
- Да ты же афганец раненый, почему молчал?..
- Вы не спрашивали.
- Брось выкать, и я там был. Слушай, забудь эту историю. Контуженный, что ли?..
- Он Давид, он меня спас...
- Спятил. Какой Давид! Повторяю - Исмаил, бандит знаменитый, мы его захватили. Не сочиняй.