Наконец мистер Хэтч вытащил голубой бумажный платок далеко не первой свежести и утер глаза.
– Под самый дых вы угодили мне своей шуткой, – сказал, словно оправдываясь. – Это надо же так уметь! Мне бы в жизни не додуматься. Прямо-таки дар Божий, прямо…
– Если хотите побеседовать с мистером Хелтоном, я схожу его кликну, – сказал мистер Томпсон, производя телодвижения, показывающие, что он готовится встать на ноги. – Он в такой час или в молочном погребе, или же сидит у себя в хибарке. – Время близилось к пяти. – Она тут, сразу за углом, – прибавил он.
– Да ладно, особого спеху нет, – сказал мистер Хэтч. – Я давненько мечтаю об такой беседе, лишняя минутка туда-сюда уже не играет роли. Для меня важней было, как говорится, засечь, где он есть. Всего-то навсего.
Мистер Томпсон перестал делать вид, что готовится встать, расстегнул еще одну пуговку на рубахе и сказал:
– В общем, здесь он, и не знаю, какие у вас с ним дела, только он не захочет откладывать их в долгий ящик, не такой он человек. Что-что, а валандаться понапрасну он не любит.
Мистер Хэтч как будто слегка надулся при этих словах. Он вытер лицо платком, открыл рот, собираясь заговорить, и в эту минуту из-за дома донеслись звуки мистерхелтоновой гармошки. Мистер Томпсон поднял палец.
– Это он, – сказал мистер Томпсон. – Самая для вас подходящая минута.
Мистер Хэтч встрепенулся, наставив ухо на восточный угол дома, и прислушался с очень странным выражением лица.
– Я эту музыку выучил как свои пять пальцев, – сказал мистер Томпсон, – хотя мистер Хелтон никогда не рассказывал, что это такое.
– Это такая скандалавская песенка, – сказал мистер Хэтч. – У нас ее распевают и стар и млад. В Северной то бишь Дакоте. Поется в ней примерно вот про что – дескать, выйдешь поутру из дому, и такая благодать на душе, прямо невтерпеж, и от этого ты всю выпивку, какую взял с собой, употребишь, не дожидаясь полудня. Которую, понимаете, припасал к полднику. Слова в ней – ничего особенного, а мотивчик приятный. Вроде как бы застольная песня.
– Насколько я знаю, – сказал мистер Томпсон, – у него капли не было во рту спиртного за все время, покуда он здесь, а тому сравняется в сентябре девять лет. Да, сударь, девять годков, и хоть бы раз промочил горло. Насколько я знаю. Про себя такое сказать не могу, – прибавил он покаянно, однако не без самодовольства.
– Застольная песня, да, – продолжал мистер Хэтч. – Я сам игрывал на скрипке «Кружку пива», но то – когда был помоложе, а Хелтон этот, он пристрастился намертво. Сядет один-одинешенек и давай выводить.
– Девять лет играет ее, с первого дня, как пришел, – сказал мистер Томпсон со скромной гордостью обладателя.
– А за пятнадцать лет до того, в Северной Дакоте, еще и распевал ее, бывало, – подхватил мистер Хэтч. – Сидит это прямо, с позволения сказать, в смирительной рубашке, когда заберут в сумасшедший дом…
– Что-что? – сказал мистер Томпсон. – Что вы такое сказали?
– Эхма, ведь не хотел говорить, – крякнул мистер Хэтч как бы с оттенком досады в косом взгляде, брошенном из-под нависших бровей. – Эхма, ненароком вырвалось. Незадача какая, твердо решил, не скажу ни словечка, не для чего баламутить людей, я ведь как рассуждаю, прожил человек девять лет тихо-мирно, безвредно, и, даже если он сумасшедший, что за важность, верно? Жил бы лишь и дальше тихо-мирно, никого не задевая.
– Его что же, держали в смирительной рубашке? – спросил мистер Томпсон с неприятным чувством. – В сумасшедшем доме?
– А как же, – подтвердил мистер Хэтч. – Там и держали время от времени, где же еще.
– На мою тетку Айду надевали такую фиговину в местной больнице, – сказал мистер Томпсон. – Как впала в буйство, нацепили на нее хламидину с длиннющими рукавами и привязали к железному кольцу в стене, а тетка Айда от этого совсем взбесилась, и лопнула в ней жила, приходят, глядят – а она не дышит. Думается, небезопасное это средствие.
– Мистер Хелтон в смирительной рубашке распевал свою застольную песню, – сказал мистер Хэтч. – Так-то его ничем было не пронять, разве что попробуешь вызвать на разговор. Этим его пронять ничего не стоило, и он впадал в буйство, не хуже вашей тетушки Айды. А впадет в буйство, на него наденут рубашку, бросят его и уйдут, а он полеживает и, по всему видать, в ус не дует, знай распевает застольную песню. Ну а потом, как-то ночью, возьми да сгинь. Ушел и, как говорится, точно сквозь землю провалился, ни слуху больше, ни духу. И вот приезжаю к вам и что же вижу, – сказал мистер Хэтч, – тут как тут он, распрекрасно прижился и играет все ту же песенку.