…Пастухи сидят теперь вокруг костра, поставив на огонь кастрюлю для хинкали, ждут, пока вскипит вода. Перед дорогой захотелось им кутнуть. Здесь же лежат собаки, они уже получили свою похлебку и лениво дремлют.
Вокруг огромное поле, уныло и однообразно растянувшееся почти до горизонта. Весна тут пока еще не видна, поле все ржавого цвета, местами почерневшее, будто по нему прошлось огненное колесо — вырвало всю сухую траву и в спешке, что успело, на корню сожгло.
Слева горизонт кажется ближе: с этой стороны поле идет под уклон, в трехстах шагах от стоянки пастухов постепенно опускается и потом опять выравнивается… Идущий с этой стороны путник появляется на поле неожиданно, как бы вырастая из-под земли.
В тот вечер именно отсюда показался странник с палкой в руке. Первыми его заметили собаки, подняли лай, но незнакомец не остановился, даже шагу не сбавил. Он напрямик шел к стоянке. Собаки ощерились, залились яростным лаем, как бы предупреждая незнакомца: еще шаг, и мы на тебя набросимся. Пастухи сразу же почуяли опасность, вскочили на ноги, прикрикнули на собак, велели им лечь. Но псы не послушались хозяев, с лаем и рычанием сорвались навстречу незнакомому путнику.
Пастухи с палками погнались за взбешенными овчарками, но где было угнаться за ними! Издали пастухи замедли, что незнакомец — нищий седой старик с бородой, в старой шинели. Пастухи с отчаянием закричали ему, стараясь перекрыть лай и визг собак: «Садись, садись, не подходи!» (Я тоже слышал, что сидящего человека собаки не тронут.) Нищий не останавливался, он, опираясь на палку, упрямо шел вперед. «Наверное, надеется на палку, — подумали пастухи, — и не знает, несчастный, что они его сожрут вместе с палкой». Старик даже не пробовал замахнуться палкой. «Если он и слепой, то по крайней мере не глухой же, — сокрушались пастухи, — неужели не слышит собачьего лая?!»
Десять псов вместе набросились на старика, подмяли его под себя, стали рвать и трепать. Пастухи прибавили ходу — может, еще успеем и спасем несчастного, потом запыхавшиеся, все в поту, палками стали разгонять разъяренных псов.
Но приблизившись, они не поверили собственным глазам: уж не сон ли это? На земле и правда происходило нечто удивительное: сбившиеся в кучу собаки жалобно скулили, лизали лицо и руки лежащего на земле старика, несколько овчарок растянулись рядом, положив лохматые головы ему на одежду, другие ластились к нему. Старик с блаженством на лице лежал, откинув голову на землю, и дрожащими, огрубелыми руками цеплялся за собак, гладил их…
Это был Иотам — пастухи узнали его и теперь с удивлением наблюдали это странное зрелище. Как видно, овчарки быстро опознали бывшего своего хозяина и, выразив таким образом радость, повалили его наземь.
Пастухи окриками и угрозами с трудом отогнали собак от их прежнего хозяина, помогли ему подняться, отряхнули пыль с одежды, подняли с земли его пустую суму и повели к дому. «Узнали, кацо, узнали!» — твердил по дороге Иотам и утирал рукой слезы.
Приблизившись к стоянке, он стал разглядывать коней: сделал несколько несмелых шагов в их сторону, улыбаясь, постоял, оглянулся и подошел к коням вплотную.
— Сагара! Нисла! Шамиль! — шептал старик, разглядывая и узнавая коней. — Шете! Шальной, ты все такой же отчаянный или поумнел?
— Отчаянный! Разве он поумнеет? — отвечали пастухи, не глядя старику в глаза. А некоторые даже отворачивались.
— Эх, Мирабо! — узнал Иотам черного коня, на лбу у которого отпечаталась белая луна. — Мирабо, хайт, Мирабо!
Мирабо навострил красивые черные уши, потом встряхнул головой и ответил Иотаму ржанием.
— Мирабо!
Конь опять заржал.
— Мирабо! Ты жив, жив!
За Мирабо последовали и другие кони, почти весь табун заржал: повернувшись к Иотаму, кони били копытами и вставали на дыбы…
Иотам воздел обе руки к небу и рухнул на землю.
— Будь благословен господь, да святится имя твое! — прошептал он, а потом еле-еле поднялся на ноги.
За это время пастухи успели сделать многое: вывалили из кипящей кастрюли хинкали, забили и освежевали овцу, отдельно приготовили мясо для шашлыка, отдельно — для каурмы…
А Иотам сидел у огня на покрытом овечьей шкурой седле, руки его покоились на коленях, он смотрел на огонь. Вокруг него сидели, завернувшись в тулупы и войлок, пастухи. С заходом солнца стало прохладнее. Пастухи хотели потолковать, но как будто не знали, с чего начать, переглядывались, как заговорщики, и не могли вымолвить ни слова. Молча ели хинкали, в тишине слышался лишь треск огня, прихлебывание и причмокивание.