Анано нашла свое рукоделие и принялась вязать носки: «Вот только верх довяжу и нынче вечером закончу». С нетерпением ожидая продолжения, я встал, в беспокойстве прошелся по комнате, сосредоточив все внимание на Анано, — неужели она так и не доскажет историю до конца?
— А что, осенью Тома Бикашвили показал ему могилу отца?
— Осенью не удалось побывать на могиле, во-первых, потому, что овец на зиму погнали не в Шираки, а на Кизлярские пастбища. Во-вторых, умерла мать Сабы, и он сам не смог туда отправиться.
— Она узнала про Иотама?
— Нет. Она умерла неожиданно.
— А потом?
— Что потом?
— Барнабишвили продолжал свободно разгуливать? Никто его не остановил?
Анано замолчала. Как видно, она не хотела на этот вопрос отвечать. Я его задал, исходя не из жизненного опыта, а из книжных представлений. Я подумал, что Саба, конечно же, разделался с этим Барнабишвили лично. Разве не учили нас на уроках литературы, что герой сначала мстит своему врагу, а потом уходит в лес?
— А Саба?.. Саба так и простил ему все?
— Что Саба мог сделать? Отомстить?
— Хотя бы!
— Подкараулить и убить?
Анано так на меня нападала, что приговор и мне самому показался слишком строгим.
— Убить человека — большое преступление… большой грех…
— Можно было и по-другому наказать, — постепенно уступил я.
— Встретить на дороге, избить, обругать, и дело с концом?
— Сказать всю правду! — вырвалось у меня внезапно, и я попытался обосновать свои слова. — Он должен был при людях, во всеуслышание сказать все, что о нем думает. Я уверен, что к нему прислушались бы.
Я и сам не знаю, как у меня возникла эта мысль, — она и для меня была находкой.
— Я же говорю, что ты еще ребенок.
— Почему?
— Ребенок, и все тут! Если у тебя не было свидетеля — будь ты хоть трижды прав, твою правду сочли бы клеветой, а особенно в то время. Тогда могли осудить даже вместе со свидетелями… И такое случалось.
— Как так?
— А вот так!
— Значит, выхода не было.
— Кто сказал, что выхода не было?
— Не знаю.
— Озо, вначале, когда Саба рассказал мне все это, я тоже была поражена. Я даже бросала ему в лицо: «Ты трус! Как ты мог простить Барнабишвили такое?» Потом, со временем, я пожалела об этом и сейчас жалею. Наверное, пока жива буду, жалеть не перестану. Поэтому я не хочу, чтобы ты тоже пожалел о своем необдуманном поведении.
Я не понял, о чем говорила Анано. Что за сожаление, почему ее мучила совесть и что значит «необдуманное поведение»? Я сразу же хотел уточнить все, чего не понял, но почему-то держался так, будто разбираюсь даже в самых незначительных мелочах и все для меня яснее ясного. К тому же я чувствовал, что Анано, как прорвавшуюся плотину, ничем не остановишь: начала рассказывать — обязательно дойдет до конца.
Молчание длилось долго. Анано не поднимала головы от вязания. Спицы так и мелькали в ее руках, будто она с кем соревновалась в этом деле. Я вернулся к своему столу, оперся на него локтями и уставился в окно, к которому подступила ночная тьма. Сейчас я, взволнованный и возбужденный рассказом, ясно представлял себе, как наказал бы Барнабишвили. Сначала я требую его публичного осуждения, но это до конца не удовлетворяет меня, я снимаю с него рубашку, ставлю на колени и изо всех сил бью кнутом, чтобы, как говорится, пар от спины шел.
Не знаю, почему я выбрал именно это примитивное и допотопное наказание. Никогда бы не подумал, что смогу оказаться столь суровым и безжалостным.
Посвист кнута был прерван голосом Анано:
— Значит, я не говорила, что Саба был сын Иотама?
— Нет, не говорила, — я еще раз мысленно огрел Барнабишвили кнутом.
— Да-а!
— Какое имеет значение, говорила ты или не говорила? — Еще раз просвистел в воздухе кнут… Барнабишвили потерял сознание. Я вылил ему на спину и на затылок ведро холодной воды и, услышав стон, бросил кнут на землю. Сердце у меня колотилось! Правая рука устала и затекла…
— Сейчас я тебе расскажу, — услышал я голос Анано, — что сделал Барнабишвили еще. Хорошенько нагрев руки на Иотамовых овцах, он совсем обнаглел, вся деревня ему стала нипочем. И правда, кто знал, кто считал, сколько у Иотама овец? Пять тысяч? Может — меньше? Может — больше? И тех никто не считал, которых Барнабишвили собрал в колхозные загоны и которые оттуда постепенно исчезли. Часть он продал в Грузии, часть — в Азербайджане и Армении, остальных — за Кавказским хребтом, в Кизляре. Потом объявил в деревне: овцеводство не наша забота, нам велели заниматься в основном земледелием, наше дело — хлеб и виноград…