Человек называет себя рабом Божьим и говорит, что идет на юг, далеко-далеко, туда, где солнечный свет смыкается с вечной непроницаемой ночью. Двенадцать дев идут с ним, измеряя шагами бесконечные просторы Белой Империи. Тысяча верст уже позади, а сколько еще их впереди, долгих, неведомых, все более жарких, — тому счета нет.
Раб Божий с грубой дерюжкой на плечах — прохладна октябрьская ночь — ведет неторопливую повесть о днях, давно канувших. И хотя сам никогда не видел того, о чем говорил, слушатели были уверены в обратном, столь завораживающе звучал рассказ. Перед глазами вставала пугающая картина жуткого звездопада, похожего на светопреставление, метались в огне и рушащихся городах люди, беспощадные волны отъедали края земли, и солнце пьяно скакало по небосводу, вставая и заходя то тут, то там. А в маленьком городке между Европой и Азией томился под стражей Божий помазанник, снявший с себя корону. По земле из края в край носилась не то война, не то просто безумная грызня и резня перепуганных, озверевших, потерявших Бога и себя людей. Пылали поля, города, умирала в муках и агонии старая, дряхлая империя.
— …а где был престол первосвященников латинян, там теперь море плещется и скала одинокая до неба подымается. Земля раскололась с севера на юг, и разлилось широко море Синее. То, что раньше Европой звалось, наполовину утопло, а что осталось — островами сделалось. Потом там урантийские штаты обосновались. Латинскую веру урантийцы не уважали, прижали ее крепко, ну и вымерла она вовсе лет через полста. А и не жалко.
Раб Божий нагнулся и разворошил палкой угли с края кострища. Выковырнул полдюжины спекшихся картошек, перебросил по земле самурайкам. Те жадно похватали горячие клубни, обдувать стали в ладонях, обжигаясь. Приучил он их к русской картошке — а то поначалу носы воротили, не знали, как ее и есть.
— Ну а то, что с нашего края Синего моря осталось, то к новой империи отошло. Старая же в крови задыхалась. Хоть не тронуло ее почти ни землетряской, ни потопом, а кровушка все ж рекой пролилась. Все друг дружке врагами вдруг сделались. Да и гнилого всего много было, аж с прошлого, с девятнадцатого веку накопилось. Новый государь Владимир Александрович потом еще до-олго гнилье это вычищал и корчевал. А тогда, до восемнадцатого году, прежнего царя, Николая, в Катеринбурге на Урале держали с женой и детями.
— А вот скажи ты мне, добрый человек, чего ж это он корону с себя снял? — проскрипел дедок с посохом. — Рази царю такое полагается — народ без головы и руки оставлять? За что ж его в святые возвели?
— Полагается, не полагается, это Богу одному знать. А про Святого царя я так скажу. Многим потом казалось, что он предал свою землю, навлек беду на нее, отрекшись. Говорили — до последнего должен был стоять, порядок навести твердо, вразумить неразумных. А то помыслить не могли, что был он определен агнцем жертвенным во очищение земли, коей хозяином был. Оттого и Святой. Отдал империю смерти, чтоб не отдать слабым душам, вокруг трона толпившимся. Слабая душа — всегда враг, если даже сказывается другом. А слабый берет хитростью. Не мог царь на престоле оставаться. Иначе б стал игрушкой хитрецов.
Раб Божий перестал вертел крутить и потыкал палочкой истекающую сочным ароматом тушку.
— Ну, как будто готово…
Мурманцеву кролика не досталось, только слюнки проглотил — и проснулся.
К этим снам он уже начал немного привыкать. Но раньше они выплывали из далекого прошлого, теперь же пришла картинка из настоящего — хотя тоже неблизкого. До малоросских степей добрел странник, умыкнувший у японского клана двенадцать гейш и увлекший их на крестный путь.
Снова перед тем Мурманцев видел огненный шар, почти касавшийся лица. Такие же — он вспомнил — часто появлялись возле монастыря у речки, похожей на дым. Этот шар был живой. Может быть, и те тоже? Что они такое — или кто? Мурманцев чувствовал, что это прикосновение к какой-то тайне, к чему-то странному и страшному. И если в снах скрывалась разгадка, он готов был ждать их и смотреть каждую ночь. Но, наверное, в них содержалась не разгадка тайны, а что-то другое. Жарко светящийся клубок рассказывал не о себе. Мурманцеву казалось: все это — о нем самом. О его жизни, переплетенной с путями Белого Царства.