- Кто козел-то? - решил уточнить Хаим.
- Да этот, который нас сюда отправлял, - сказала Маша. - Толя такой. Знаешь его? "Говорите, что вы студентки, и все!" Ну да, с цыганского факультета...
- А я бы, например, хотела быть студенткой, - заявила барышня Лена, хотя ее об этом никто не спрашивал.
- Идите, садитесь с дороги, - позвал Серега, добрая душа.
- Это они меня выперли, - пожаловался Мирослав Г. - Вали, говорят, отсюда!
- А, это ты, дядя! - вспомнила Маша. - Двигайся, что ли, чего расселся.
- С кровати подняли, - продолжал жаловаться Мирослав. - Тоже мне, племянница! Не живите с моей тетей, не зовите меня дядей... Я ночевать все равно вернусь, так что вы не сомневайтесь.
- Это как договоримся, - вставила, как ключ в замочную скважину, барышня Люся. Мужчины поглядели на нее со смешанным чувством.
- За столом ни слова о делах! - пастырским жестом вздев палец к потолку, сказал Хаим. - Это я вам заявляю как бывший студент. Поговорим лучше о курских соловьях или на худой конец о переселении душ - это тоже актуально. Итак, вы добрались до нашей пересылки. С приездом! - Он поднял свой стакан. - И за симпатию!
- Нас на верблюдах везли, - выпив, сообщила барышня Лена. - В мешках. Хамство какое! Тыща одна ночь!
- Наши предки тоже ездили на верблюдах, - успокоил Серега Каценельсон. - И ничего.
- Ваши, может, и ездили, - дерзко возразила барышня Люся, нуждавшаяся в сочувствии. - А наши не ездили: у нас в Москве верблюды эти только в зоопарке.
- Так она, значит, еще и антисемитка... - задумчиво сказал Хаим. Предки наши ей не нравятся.
- Она правду говорит, - вступилась за подругу барышня Лена. - Только в зоопарке. А нас к этим зверям какой-то кретин с ножом веревками привязал и повез. Так он что, ваш предок, что ли?
- Отчасти, отчасти... - пробормотал Хаим.
- Я, если хотите знать, если б выходила замуж, - почти со слезой в голосе сказала барышня Люся, - то обязательно вышла бы за еврея.
- Это почему? - требовательно спросил князь Мирослав Г. - И ты, Маша?
- Потому что еврей на скрипочке играет, - опередил спрошенных Хаим. Залезет на крышу и играет.
- Потому что он не пьет и не дерется, - горько поправила Маша. - Еврей за семью голову положит. Вот поэтому.
- Без головы как будет фаршированную рыбу есть? - не унимался Хаим. - У меня, девчонки, был один знакомый, Лелик его звали. Так вот, он сначала напивался, потом бил свою жену-голландку по сусалам, она начинала плакать и реветь, и вот тогда он уже брал скрипочку и играл ей сонату Моцарта. Стоял в углу комнаты, как Паганини на открытке, и играл. Я сам видел.
- А что жена? - с недоверием спросила барышня Люся.
- Да ничего, - сказал Хаим. - Сопли вытрет и говорит: "Он меня любит, мой Лелик, он для меня Моцарта играет". Вот такая музыка.
- Он был скрипач? - поинтересовался Мирослав.
- Он был кинооператор, - сказал Хаим. - Они жили в Иерусалиме, а потом уехали в Голландию.
- Может, он ее ревновал? - продолжал допытываться Мирослав. - Она была красивая?
- Ее можно было ревновать только к голландскому быку, - сказал Хаим. Больше ни к кому. Точка.
- Ты сам-то туда не подъезжал? - спросила Маша. В ее голосе перекатывались черные камешки подозрения.
- Не подъезжал, - сказал Хаим. - Я Моцарта не люблю, терпеть не могу.
За окном располагалась мусульманская душная ночь, море накатывало на близкий берег. Хорошо было сидеть в хрупкой коробке комнаты, посреди времени.
- Яичницу надо пожарить, - сказал Серега, подымаясь из-за стола. Добровольцы есть?
Барышни вызвались с готовностью, деловито навели справку:
- Помидоры есть? Сыр есть? - И пошли следом за Серегой на кухню.
- Лучше русских девок ничего на свете нет, - с большой убежденностью сказал третий художник, молча прислушивавшийся к разговору. - Никакие голландки им в подметки не годятся.
- Точно, - кивнул головой четвертый художник. - Они тебе и за пивом сбегают, и пол подотрут - даже просить не надо, сами. Я если по кому тут скучаю, так это по ним.
- Если к нам по-человечески, то и мы тоже по-человечески, - сказала Маша. - До Тель-Авива тут далеко? А, дядя?
- Это как получится, - хмуро сказал Мирослав. - По идее, близко.
- А евреи где? - спросила Маша. - Кругом одни арабы.
- Вот, мы, - сказал Серега. - Тут вообще-то Газа.
- Это которую по телевизору показывают? - упавшим голосом уточнила Маша. - Где война?
- Мы на амбразуры не ложимся, - сказал Хаим и добавил игриво: - И вы не ложитесь.
Поспела яичница, барышни настригли огурцы, помидоры и лук. Сидя над тарелкой, Мирослав Г. рассуждал о том, что дуновения судьбы легки и переменчивы и что здесь, в Газе, в шаге от непредвиденной, вполне возможно, гибели ему более всего на свете хочется лечь с этой Машкой, этой наглой телкой, обозвавшей его "дядя". Вот, свело же их здесь, в бандитской, по существу, малине, куда запросто заглядывают такие бедовые ребятки, как Фатхи или этот верблюжий бедуин с кинжалом за поясом. А если израильтяне сюда нагрянут и всех перестреляют или взорвут? Они по этой части, говорят, специалисты высокого класса. Но, если удастся уцелеть и выбраться отсюда, на всю оставшуюся жизнь запомнится это проклятое море, и стрельба в лагере среди бела дня, и страшная Касба, не к ночи будь помянута! Ну и, конечно, Машка, свалившаяся сюда, как ангел с неба.
Самое непростое - так это с ней переговорить с глазу на глаз. Не станешь же тут, при всех, объяснять ей такие вещи! А если подморгнуть - так она, может, не сообразит. А просто пялиться - так все на нее пялятся... Выхода не было, приходилось ждать.
Счастливый случай подвернулся, когда все уже было съедено и почти все выпито. Девушки, переглянувшись, разом поднялись из-за стола и без долгих прощаний потянулись к выходу. Шустро забежав вперед, Мирослав Г. проговорил одним залпом:
- Есть дело. Выйди на минутку! - И шагнул к двери, ведущей во двор.
Темнота воли теперь не казалась ему опасной, а тишина - враждебной: ждать было приятно. Он слышал, как скрипнула дверь, видел, как Маша сторожко, словно в темную воду, соступила с порога. Совсем некстати всплыла со дна памяти полустершаяся картинка: ему шестнадцать, он ждет с надрывающимся сердцем девчонку на берегу деревенского лесного озера - ночь и комары, комары...
- Ну что за дело? - устало спросила Маша.
- Дело, значит, такое, - сказал Мирослав. - Ты сама уже, наверно, догадалась... Пойдешь со мной? Вон там кусты, можно там.
- А змея не укусит? - то ли в шутку, то ли всерьез спросила Маша. Стольник, дядя.
- Стольник! Да ты что! - живо возразил Мирослав. - Я ж их не рисую, я ж не художник, как эти. - Он кивнул на дом.
- А они, что ли, художники? - без интереса спросила Маша. - Сразу видно, шпана, только языками трясут: "Ля-ля, тополя!"... Полтинник. Пятьдесят. Или я пошла.
- Твои, - поспешно сказал Мирослав. - Вот, держи, чтоб потом не забыть. - Даже Ронсак, пожалуй, не стал бы дальше торговаться. В конце концов ведь и для него Мирослав рискует жизнью в этой проклятой чучмецкой дыре.
- Адам и Ева, - сказал Мирослав, расстилая пиджак на жухлой траве, в кустах. - И Змей Горыныч арабской национальности. Рай.
- Про яблоко забыл, - стягивая шортики с длинных светлых ног, сказала Маша.
В лагере беженцев стреляли.
Наутро Хаим разбудил Мирослава Г., разметавшегося на полу в большой комнате, на солдатском резиновом матрасе.
- Фотки давай, - сказал Хаим, задумчиво глядя на изгвазданный, в стебельках сухой травы пиджак гостя. - Работать надо. "Не спи, не спи, художник" - знаешь?
- А эти где? - поднимаясь, спросил Мирослав. - Ну, девчата?
- Фатхи их в Израиль погнал, - сказал Хаим. - Не скучай, скоро новых привезут... Пошли, в мастерской кофе сварим!
В мастерской - просторном, с широкими окнами помещении, пристроенном к тыльной стене дома, - пахло олифой и красками. С десяток чистых холстов на подрамниках стояли, прислоненные к стене. На мольберте была укреплена картина: краснорожий то ли ямщик, то ли дворник в армяке весело и нетрезво наблюдал за Хаимом и Мирославом Г. из-под приставленной ко лбу ладони.
- Малявин, - сказал Хаим. - Срочный заказ. Во всяком случае, не хуже, чем Малявин.
Мирослав, обойдя расставленные ноги мольберта, с сомнением пощелкал ногтем по свежему дереву подрамника.