Сендзин кивнул. — Будь я вашим мужем, я бы не оставлял вас одну так часто.
— Его работа отнимает у него много сил и времени, — объяснила Жюстина, чувствуя внезапное раздражение от того, что приходится оправдывать поведение Николаса перед незнакомцем. Ох уж эта японская любезность!
— Конечно, — сказал Сендзин. — Жизнь полна несовершенств. Надо уметь идти на жертвы. — Он пожал плечами. — Я понимаю.
Жюстина опять не выдержала.
— Интересно, что у вас такое в глазах? — Она сама поразилась своей смелости: задавать такие вопросы совершенно незнакомому человеку! Просто удивительно, какой черт ее дернул за язык?
Сендзин посмотрел ей прямо в лицо.
— Что вы имеете а виду?
Жюстина мгновение поколебалась, но поняла, что остановиться уже не может. Она почувствовала в душе какую-то странную легкость.
— Я вам уже сделала комплимент относительно вашего английского. Но я полагаю, что вы чувствуете себя как дома в любом языке. Я вижу это по каждому вашему движению. Просто фантастика, до чего вы мне напоминаете мужа!
— Спасибо, но, я думаю, это просто игра воображения, — сказал Сендзин, подпустив в высказывание бездну учтивости. Так учтивы могут быть только японцы.
В свете угасающего дня его точеное лицо напоминало лицо статуи забытого героя. Что-то в нем было необычайно меланхолическое, тронувшее сердце Жюстины. Почему-то ей показалось, что он много перенес в жизни.
— В Америке, — сказала она, — люди никогда не принимают неприятную ситуацию как должное. С ней борются и ее преодолевают.
— Неприятности, миссис Линнер, — неотъемлемая часть жизни. Японцы это очень хорошо понимают. Пожалуй, правильнее было бы сказать, не жизни, а существования. А если выразиться еще точнее, то ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ. Под неприятностями я подразумеваю боль. Но без боли, миссис Линнер, не бывает наслаждения, не бывает экстаза: ведь тогда не с чем было бы наслаждение и экстаз сравнивать. Понимаете? — Он улыбался, но уже немного по-другому: уверенной улыбкой знающего мир человека.
— Но и не только поэтому, миссис Линнер, я так ценю боль. Из моего рассуждения вытекает, что боль — сама по себе наслаждение, дающее выход эмоциям получше всякого экстаза. Не верите? Но это можно доказать только на примере.
Уже несколько встревоженная, Жюстина спросила:
— Что вы такое говорите, м-р Омукэ?
Велосипедист отвесил ей небольшой поклон.
— Называйте меня Сендзином, — сказал он, беря ее за руку истинно американским жестом. — Ведь мы уже достаточно друг друга знаем, чтобы перейти на ты, не так ли, Жюстина?
— Я был вне? — спрашивал Николас. — Вы меня выводили на волю?
— Ты там был, — ответил Канзацу. — Был.
— И Вы тоже были со мной, я знаю. Только я потом Вас потерял.
— Ты был один, Николас, — сказал Канзацу. — Ты и сейчас один.
— Не понимаю.
Они сидели в простой каменной хижине, которую Канзацу назвал монастырем, в кругу света, отбрасываемого несколькими толстыми церковными свечами. Этот казавшийся очень древним свет, вместе с запахом растопившегося воска, сообщал всему в хижине удивительную объемность.
— Помнишь, сколько раз ты приходил в этот мой приют на Черном Жандарме?
— И что, я все время точно так же срывался со скалы? — спросил Николас. — И точно так же летел в пропасть?
— Круги, распространяющиеся по воде, но никогда не достигающие берега, — сказал Канзацу, — вот что такое время.
— Я перестал держаться, — сказал Николас. — В какой-то момент времени я перестал держаться.
— Но не упал, как того боялся, — сказал Канзацу.
— Точно, не упал, — согласился Николас, сам удивляясь странности своего голоса. — Я повис в Пустоте над пропастью, которая так страшила меня. Везде вокруг меня был Черный Жандарм: и вверху, и внизу. Я был отделен от него, и в то же время я был его частью. Вроде как бы летал.
— Или висел, презрев закон всемирного тяготения.
— Что со мной было, сэнсэй? Пожалуйста, скажите. Я сгораю от нетерпения, желая услышать объяснение этому чуду.
— Сам найди ответ, Николас. Мой ответ никогда не удовлетворит тебя. Сам думай.
— Я нашел...
— Продолжай.
— Я нашел Тьму.
— Да, именно ее я посылал тебя искать зимой 1963 года.
— А вместо Тьмы я столкнулся с Сайго. Это было в Кумамото.
— Забудь про быка, Николас. Он не существует. Я посылал тебя в Кумамото, чтобы ты столкнулся с самим собой.
— Не надо! — закричал Николас. Сквозь тьму проступал свет, и то, что открывалось его взору, было отвратительно.
— Думай о Тьме, — продолжал Канзацу. — Есть только один Закон, есть только один Путь. Ты отдал себя во власть Тьмы, и она защитила тебя. А ты ее боялся всю свою жизнь. Ты знал ее власть, Николас, но предпочитал отворачивать от нее свое лицо.
— Если Вы посылали меня бороться с собой, а я столкнулся с Сайго, так значит, что я и Сайго — одно и то же. Он — это я, я — это он. Такого быть не может! — Он помнил о безграничной злобе Сайго.
— В каком-то смысле это так и есть, — заверил Канзацу. — Теперь ты получил этому доказательство. Вспомни: твоя мать рассказала тебе о дедовских изумрудах, твоя мать была тандзяном, как и дед, твоя мать передала тебе и свой дар, и наследие деда.
— Вы говорите не то, — возразил Николас. — Моя мать была принята в семью Со-Пенга. Никто не знает, какого она рода и племени. — Это ты знаешь с ее слов, — не сдавался Канзацу. — И, конечно, в ее словах заключена правда. И все-таки я позволю себе усомниться, что твой дед не знал ее происхождения. Она стала его любимицей, потому что была тандзяном, как и он сам. Его собственные дети не были тандзянами, потому что его жена не была: эти гены передаются только по женской линии. Но твоя мать стала его любимицей, потому что могла продолжить дело, которое он считал незавершенным.
Николас смотрел на Канзацу во все глаза. Обрывки воспоминаний детства, рассказы Чеонг о ее прошлом, казавшиеся раньше разрозненными картинами, теперь вдруг соединились вместе став частями целого.
Канзацу внимательно следил за выражением лица Николаса:
— Вспомни: ты нашел Тьму, хотя и будучи белым ниндзя. Такое невозможно. Но ты знаешь, что это случилось. Не верь никому, кроме самого себя. Во Тьме ты отыщешь свой Путь. Вот та часть твоего существа, которую ты до сего дня боялся признать своей.
— Теперь тебе известна вся правда, — лицо Канзацу сияло, освещенное не только свечами. — Николас, ты — тандзян!
Жюстина почувствовала, как страх вошел в нее, подобно лезвию ножа.
— Откуда вы знаете мое имя? Я его не называла.
Сендзин смотрел на нее в последнем свете уходящего дня.
— Боль и наслаждение. Вот как мой ум работает: на двух альтернативах сразу. Или здесь нет альтернативы?
— Кто вы? — голос Жюстины был напряжен, как струна. Она лихорадочно думала, как ей добраться до телефона. Какой номер полиции в Японии? 911, как и в Америке? Вряд ли. Господи, я не знаю элементарных вещей! — Вы не похожи на вежливого велосипедиста, которого я сшибла. Сендзин повернулся к ней. — Я один. Я всегда один. Во рту был металлический привкус, буря бушевала в ее душе, и она отчаянно пыталась отодвинуться от него, выйти из зоны притяжения, которое она ощущала почти физически и которое все усиливалось по мере того, как он подходил все ближе. Ее щеки горели. — Я... думала о муже.
— Вот как? Ты уверена?
Жюстина заглянула в его японские глаза, в глубине которых блеснуло что-то, как чешуя уходящей в глубину рыбы. В центре черных глаз спряталось что-то, затягивающее ее подобно силе, тянувшей Тезея в Критский лабиринт, где его ждал Минотавр — могучий, коварный и терпеливый, как бог.
Его глаза как будто излучали холодный свет. Жюстина не могла оторвать от них взгляда, а через мгновение — и не хотела.
— А у меня нет жены, — сказал Сендзин. — И никогда не будет.