— А вы кто будете? — вместо ответа раздалось на том конце провода. Это было сказано просто, но не ответить, кажется, нельзя было.
— Я-то?.. Я жена его… Да что случилось-то, вы по-человечески сказать можете?
— Жена, значит, — ничуть не смутился голос. Где-то там пошуршали бумагой, послышался чей-то смешок, и разговор снова возобновился: — Та-ак… Пепелкова Анна Петровна… Правильно?
— Правильно, — машинально ответила Анна и почувствовала что-то похожее на могильный холод. Она, собственно, не очень себе представляла, что такое могильный холод, но то, что она почувствовала сейчас, казалось, нельзя было иначе определить. Да и голос в трубке звучал как будто из подземелья.
— Ну, в общем, вот что… Вы не волнуйтесь, — смягчились в трубке. — Это из милиции говорят.
И — странно: сразу пришло спокойствие… Словно что-то потухло. «Ну что ты с ним сделаешь? — подумала Анна. — Надо ж… опять загремел…»
— Вы к десяти на Турбинную подойти сможете? — спрашивали тем временем в трубке.
— Смогу, — устало сказала Анна.
— Турбинная, дом три… Знаете?
«Знаю, конечно…» — вяло подумала Анна, но ничего не сказала.
— И паспорточек его возьмите с собой… Вы слушаете?.. Комната шесть.
— Хорошо.
И трубку повесили.
Молоденький лейтенантик на том конце провода был очень даже доволен, что так удачно все обошлось, что жена нарушителя оказалась дома и не пришлось посылать в такую слякоть машину и что сам нарушитель, хотя, как говорится, и лыка не вязал, но все же правильно указал все свои данные — и адрес, и телефон, и имя жены.
«С характером мужичок», — подумал он и вспомнил как яростно отстаивал свою независимость Пепелков, когда сержанты Петренко и Горовец «принимали» его. Пришлось, сердешного, к спецкреслу привязывать… Но вот, смотри ж ты, одумался… Все бы вот так-то… А то пылят, следы путают. А чего уж тут путать, когда до трусов тебя рассупонили. Правду говорить надо…
— Петренко, — негромко сказал он, приоткрыв дверь в соседнюю комнату. — Поди отвяжи этого «героя»… Пусть поспит до утра.
— Сделаем, — тотчас же отозвался невидимый Петренко. — Пусть, однако, поспит. — И, удаляясь, добавил: — Ему теперь, как я разумею, силы-то свои ой как беречь надо… Они ему теперь, силы-то, во как понадобятся! Пусть поспит.
«Юмор, — подумал лейтенант про Петренко. — Веселый парень… Все у него с шуточкой, расторопно. Огромный плюс при нашей работе!..»
3
Пепелкову еще год назад представлялось, что жизнь его потечет наконец-то спокойно и ровно, как вода из-под крана. Откуда оно появилось, это самое ощущение, сказать трудно. А теперь вот, говоря возвышенно, жизнь его дала трещину, развалилась…
«Вы, молодой человек, подумайте: на краю ведь стоите, на краешке… — Это голос заведующего бюро по трудоустройству. — Шаг, другой — и готово…»
Ну, что ж, так оно и есть, все правильно. Финиш, как говорится, без музыки…
Да-а, ухмыльнулся тогда Пепелков, называется — молодой человек… Он еще, оказывается, способен был ухмыляться, но ухмылка получилась жалкая, кривенькая.
Откуда-то из темноты прошлого пришли вдруг давно забытые строчки: «Мы в тридцать чувствуем как в сорок, а в сорок чувствуем — конец…» Из романса, наверное.
Для веселья какого или ухмылок особенных, а тем более для романсов старинных времени, казалось бы, не было. Но такой уж характер у Пепелкова, как у елки надломленной. Ее бьют ветра, дождик сечет, вот уж, кажется, сейчас последняя веточка хрустнет, а она все надеется, все топорщит перышки осыпающиеся — жить хочет.
К тридцати годам Пепелков пробудился от бывшей своей неразборчивой жизни как в каком-то похмелье. Не проснулся, а разбудили: руки трясутся, голова гудит, в горле сухо. Словно перед пожаром. Спичку поднеси — так душа и займется.
А впрочем, чего унывать-то?.. Что печалиться-то особо?.. Кто он нынче? Так сказать, на сегодняшний день. По специальности то есть. Бывший социальный психолог крупной проектной организации… Верно… А сегодня — разнорабочий… Ну и что? Ничего особенного…
— Что, может, не очень звучит? — (Это он супруге своей дражайшей, Анне Петровне.) И становится в позу, скандирует: — Разнорабочий — это звучит гордо!
Пепелков даже приподнимается на цыпочки, смеется.
— Не кривляйся, пожалуйста, — умоляюще смотрит на него Анна. — Когда ж ты наконец за ум-то возьмешься? Дети ведь у нас. Они же все понимают…
Дети…
В доме сразу темнеет. Пепелков хмурится, как-то весь закисает, даже глаза пытается спрятать. Дети — это его больное место, уязвимое самое. Аленка и Павлик… Маленькие покуда — шесть и четыре. Такие ж, как мать, — беленькие, глазастые… И какие-то не по возрасту задумчивые, грустные, моментально затихающие, как только отец входит в дом. Смотрят — как он сегодня?