Ага, думает Пепелков, значит, все в сборе там, в котельной, должно быть: и Капрал, и Малыш, и Приказчик, наверно…
Он глотает слюну.
Так… Пять бутылок «Иверии», три сырка. Половинка круглого. Обязательно — горчица в стакане, это уж обязательно. Горчицу всегда Малыш приносит из «Трех мушкетеров», тетя Соня у него там, официантка знакомая… Хорошо сидят ребятки, толково. Крепко сидят!
— Нет, — говорит он решительно. — Не могу… Да и приболел что-то: кашель. — И он кашляет в трубку. — И печень болит…
— Отлично! — кричит Шмага. — Самое то! И поясницу ломит, верно?.. Все нормально! Дуй сюда — вылечим!
— Ну, ты что же, не понимаешь?.. Раз ведь в году… Сказал — нет, значит — нет. Семья ведь…
— Знаешь, что? — сразу выскакивает Шмага из дружеской рамочки рубахи-парня. — Бюргер ты!.. Бюргер немецкий, зажравшийся! — И дальше — без передыха: — Сидишь там на всем готовом, зараза… А мы тут — хал-лодные, гал-лодные, — в голосе такая издевка, — без крыши над головой… Семья-а!.. Зажрался ты, Веня!
— Ну так что тебе, легче будет, если одним голодным на свете больше станет? Пошли вы все!.. — взрывается Пепелков.
Он шваркает трубку, закуривает, ходит по коридору взволнованно, заворачивает на кухню садится возле стола. В груди вдруг поднимается радость, от которой уползает куда-то в угол, за раковину, липкое ощущение не то чтобы страха, а зависимости какой-то неясной от заклятых своих друзей, от захватанного руками стакана, от сырка на троих, от бессмысленных, тупых разговоров, которые вспоминаются как бессмысленные и тупые только потом — наутро, когда все вращается, кружится и во рту привкус меди, словно разжевал двухкопеечную монету, на которую собирался позвонить домой, Анке, чтобы не беспокоилась. Собирался, да так и не позвонил… А в голове все трамвай звенит двадцать третий, который водит Леха-телевизионщик, и в руках такая трясучка, что потом пол в туалете подтирать приходится мокрой тряпкой.
Хорошо, думает Пепелков, возвращаться в комнату. Всех, к такой матери, отошью!..
И он долго и обстоятельно рассказывает Анне о героической своей и несгибаемой стойкости, он разыгрывает всю сцену в лицах — и как Шмага юлил и вилял хвостом, и как он, Пепелков, ловко его обрезал и дал понять, что отныне он совсем другой человек, да и не то чтобы отныне, а он вообще другой и всегда это знал, и только характер какой-то паскудный не давал ему осмотреться, взять себя в руки, «завязать», как говорят эти шустрилы, когда самим приходится выходить из очередного штопора, в который бросает их регулярно бестолковая, мутная, нереальная какая-то, бессемейная жизнь…
Все эти разговоры велись, однако, не в первый раз. Анна слушала его в такие минуты и только горько вздыхала. И незаметно, казалось, думала о своем… Потом не выдержи вала, откладывала в сторону вечное свое шитье или какую-нибудь суповую тарелку, которую перед тем достала из шкафчика, и тихим, недоверчивым голосом останавливала супруга:
— Повторяешься, Веня.
— То есть?..
— Меньше надо говорить — больше делать…
— Ну, так ведь я же и говорю: всё, конец!
— В сотый раз…
Пепелков вскакивал, хватался за сигареты, руки его подрагивали, спички ломались.
— Ладно! Сама увидишь теперь!.. Всем назло!.. И говорить ничего не буду, — выкрикивал он, бегая по комнате от дверей до окошка. — Все-е увидят теперь, кто такой Пепелков! Точка!..
Анна приглядывалась к нему в каком-то ознобе и опять не знала, что делать: продолжать теребить его самолюбие или снова ждать неделю-другую… Сколько он выдержит?.. И все чаще в сознание ее закрадывался осторожный вопрос: что же дальше, что дальше?.. Кончится ли все это когда-нибудь? Или, к чертовой матери, надо хватать в охапку детей и бежать без оглядки из этого бессильного дома, где давно уже не стало ни смеха, ни радости, ни любви.
А куда побежишь?..
Время цокало и скрипело и, поторапливаясь, диктовало неумолимо свои законы: нужно было жить в постоянном ожидании подступающих неприятностей, чтобы они не ударили шибко, чтобы они не застали тебя врасплох.
5
Жизнь человеческая полна контрастов. Плюсы и минусы чередуются в ней с неумолимой последовательностью. Только что Пепелков чувствовал себя на седьмом небе, чуть ли не героем труда, и вот — невозможно представить! — он уже сидит под замком в районном отделении милиции, в камере предварительного заключения. Все просто и примитивно, как вареная репа.
А дело было так.
В тот день, когда Пепелков ликвидировал прорыв в своем цехе, Федя сбегал в обед на уголок, принес бутылку «Стрелецкой». Выпили они втроем, с Капралом, у него под навесом. После обеда тележка сама бегала впереди Пепелкова. Капралов больше не помогал, но работы было немного, и к тому же Веня вдруг почувствовал себя этаким Геркулесом: он вращал тяжело нагруженную тележку вокруг оси, разгонял ее до невероятной скорости на металлическом полу печатного цеха, а груз «сбрасывал» с молодецким пристуком. Веня сам себе нравился, как бывало обычно в подобных случаях.