Читальщица, лучистоглазая женщина, поставила возле гроба аналой и положила на него толстую книгу, пахнущую от древности перегноем. Читала напевно, печально, в важных местах ее голос раскатывал бронзовый звон.
— Не одиноки и счастливы мы только во чреве матери. Нет у нас своей оболочки да воли с неволюшкой. Егда же мы покинем лоно материнское и обретем оболочку собственную, с той минуты пребываем среди людей отдельно, как звезда в созвездии…
Грозно качались на стенах тени свечного огня. Я рыдал. Я впервые испытывал чувство одиночества.
Десятилетку я окончил в городе. Стриблянский приехал на вечер выпускников. Зазывал поступать в ветеринарный институт. Одним своим видом он очаровал выпускников: белые сандалеты, голубоватый костюм, кристаллическое мерцание седых волос.
Он углядел меня в зале и сразу после выступления подошел, будто боялся, что скроюсь.
Догадлив.
Я встал. Он ласково обвил рукой мою голову.
— Здравствуй, Глеб. Признаться, я приехал из-за тебя.
Все удивленно затихли.
— У тебя был замечательный отец. Совестливость и доброта человеческая утверждаются благодаря таким, как он. Ты полно унаследовал отцовскую натуру. Но должен быть крепче.
Я заплакал. Стало обидно, что отец дал подточить себя разочарованию и что Стриблянский ничем не помешал ему извериться. Ведь чувствую (не ошибка, нет), Стриблянский уважал моего отца и в душе, пусть скрыто, не чуждался его болей.
Я бы отстранил от себя Стриблянского, если бы не понял, что отец был дорог ему. По этой самой причине я не смог отказаться сесть рядом с ним за праздничный стол.
Я напомнил Стриблянскому, какое паломничество было к нему и как, в сущности, он совсем не оправдал надежд нашей деревни.
— Что я мог?..
— А почему мог Парфентьев?
— Рука у него была в районе.
— Через область бы действовали.
— Глеб, Глеб, ты еще не знаешь, что такое человеческие взаимосвязи…
Я вылез из-за стола. Пошел через ночь в родную деревню.
Ругался в черную темень.
Осенью меня взяли на флотскую службу.
Еще в учебном отряде ко мне приклеилось прозвище Квелый.
Я был медлителен от хмурой задумчивости. На торпедном катере совсем стал кисляем: тосковал по дому, и море не нравилось.
Как-то во время увольнения на берег я познакомился с одним подводником. И сам не заметил, как сдружился с ним.
Все притягивало в нем: звучно-раскатистое имя Кирилл, смелые суждения и то, что он ни на минуту не унывал.
Я разоткровенничался с Кириллом, даже признался ему, что после смерти отца перестал верить в то, что скоро наладится жизнь в деревне.
Кирилл принялся разуверять меня. Я бы с обычным ожесточением отрицал мысли другого человека, а его не мог. Если поймешь, что кто-то думать не думает о себе, а все о тех, кому трудно, то и неловко не уважать его мнение и нельзя не проникнуться тем, как он воспринимает мир.
— Спору нет, Глеб, деревня надорвалась. Ни с того ни с сего народ не попрет в города… Будет отлив. Уверяю. Правительство обмозгует, что и как. Огромные средства бросит в деревню. И — отлив. Я с тобой согласен: нельзя обойтись, чтоб не переменилось отношение к крестьянину. Он прежде всего человек, а потом уже создатель продуктов. У горожанина — газ, телевизор, театр и все тыщу пять удовольствий. Что он, лучше колхозника? Вкалывает больше?.. Переменится! Точно.
Есть чудесная неожиданность в человеческой судьбе. Далеко-далеко от родных мест встретить земляка, да такого необходимого, который вернет тебя к самому себе и станет твоим закадычным другом!
В порту жила у Кирилла тетка. Он оставил мне ее адрес.
— Наведайся. Будет знать, где я. Смотришь, и сбежимся.
Встречались мы редко, однако, сойдясь, были рады друг другу, как родные братья.
Кирилл покинул флот гораздо раньше, чем я. У него начала воспаляться и пухнуть кожа лица. В конце концов лицо так разнесло, что он не мог уже видеть: не открывались глаза. Температура держалась. К нему пускали только тетку и меня.
Когда он был особенно плох, я спросил процедурную сестру:
— Что толкуют медицинские светила?
— Диагноза пока нет.
Кирилл понял, приставая к врачам с вопросами, что они никак не могут выяснить, отчего донельзя воспалилась кожа на его лице и почему он температурит, несмотря на то, что его пичкают и колют антибиотиками. И все равно твердил:
— Неправда, выкарабкаюсь. Доктора толковые, найдут, что у меня.
Но выкарабкаться ему помогли не доктора.
Пол в палате мыла пожилая женщина. Однажды она спросила, есть ли у Кирилла деньги.