Веня обиделся, безнадежно махнул рукой, ушел на кухню курить.
Конечно, Пепелков и сам тут немного фальшивил. Слишком уж откровенные огоньки зажигались у Анны в глазах, когда они приходили к брату. В передней их переобували в мягкие тапочки, и уже одно это было первой каплей в обострившемся терпении Пепелкова. Дорогая стенка в гостиной, спальня «Веста», полы, застеленные паласами… Конечно же Анна невольно сравнивала этот современный, почти изысканный интерьер с убожеством собственной их восемнадцатиметровой комнаты. Тут даже и сравнивать нельзя было — плакать хотелось. И Пепелкову это было как острый нож. Клавдия к тому же владела огромной библиотекой, доставшейся ей от отца. Она была дочерью известного в свое время воронежского профессора Леопольда Романовича Мазо, который целью своей жизни поставил сделать из дочери исследователя-языковеда в духе старой Казанской лингвистической школы. С детских лет он знакомил ее с трудами Крушевского, Якобсона, Бодуэна де Куртенэ, объясняя различие первородной природы звуков с их значением в механическом языке. Клавдия стала обычной учительницей средней школы, но теоретический ее багаж даже коллегам-учителям казался феноменальным.
В их семье прочно утвердился культ отца Клавдии. Леопольд Романович Мазо был по линии матери внучатым племянником польского генерала Мариана Жимовского, человека замечательного в том отношении, что он одинаково хорошо владел не только шпагой, но и пером. К сорока годам он объехал полмира, изучил шесть языков, превосходно знал живопись и поэзию, переводил на польский Гейне, Бодлера, Эдгара По, был женат на француженке, посетил с нею Америку, дважды ездил в Россию. В 1880 году он погиб на дуэли.
Племянница Жимовского вышла замуж за казанского торговца мануфактурой Романа Донатовича Мазо и в качестве приданого привезла с собой в Россию богатейший архив своего дяди — книги, рукописи, картины. Разбирая бумаги, торговец обнаружил девять толстых тетрадей, сплошь исписанных мелким почерком. Это были польские, русские, чешские, немецкие, французские песни и народные сказки, притчи и легенды, новеллы и анекдоты. Русские былины соседствовали здесь с французскими фаблио, польские фрашки — с немецкими шванками. Из коротких заметок выяснилось, что генерал мечтал создать «Всемирную антологию малых форм». Всякая вещь была записана на своем языке, с примечаниями, с указанием места и времени.
В 1889 году у Романа Мазо родился сын Леопольд, который, окончив Петербургский университет, стал с 1912 года преподавать в Казани — сначала историю, а затем зарубежную литературу XVII—XIX веков. Старый Мазо к этому времени умер, мать Леопольда Романовича пережила мужа на восемь лет и скончалась в 1914 году, перед самой войной.
Уже в те годы библиотека Мазо достигала внушительных размеров, и тетради Жимовского занимали в ней почетное место. Леопольд Романович продолжал собирать редкие книги и рукописи, увлекался автографами, бережно хранил письма Вересаева, Куприна, Андрея Белого.
В двадцать пятом году он перебрался в Воронеж, где женился на дочери актера драматического театра Кучинского — Ирине Марковне Кучинской, первый муж которой, композитор Верже, не пожелавший примириться с Советской властью, в девятнадцатом году эмигрировал во Францию, навсегда порвав связи с родиной.
Мазо, как считал он сам, был полностью человеком науки. Он всегда чурался политики, исповедуя свою же особую веру в то, что благо может происходить не от государственных поворотов, не от разных особенностей построения тех или иных систем, но от истинного приобщения духа к слову, музыке, чистой святости православных обрядов, к виду рощицы за окном и к сиянию родника.
За два дня до войны в семье Мазо родилась Клавдия.
Вернувшись из эвакуации, они нашли свой дом в сохранности, но часть библиотеки, остававшаяся в Воронеже, сгорела. Погибли картины — Рерих, Кандинский, две работы Малевича. Малевича Мазо когда-то хорошо знал, обе картины были с дарственной надписью, в самодельной раме. Из девяти тетрадей Жимовского уцелела одна — та, которую Леопольд Романович брал с собой.
В сорок шестом году Мазо вернулся к преподаванию. Он читал теперь лекции для бывших фронтовиков. Мирясь с их шутками, с их грубоватым юмором, профессор старался делать все для того, чтобы души этих людей, опаленные временем, вновь вернулись к привычной своей работе — к созерцанию стройного порядка вещей, к выяснению свойств и законов мира.
Умер профессор в семьдесят втором году, когда Клавдии было уже за тридцать.