Николай молча вышел и через несколько минут вернулся с потертою книгой, на корешке которой горели желтые буквы: «С.-Петербургъ, 1891». Жохов взял книгу в руки и стал перелистывать. Андрей Ильич предложил Клавдии сигарету.
— Ага, — сказал Александр Николаевич, — нашел! Вот, смотрите. — Он передал книгу Андрею Ильичу. — Вот этот кусочек, из примечаний…
— «Лермонтов… — начал тихо Андрей Ильич, отложив сигарету, — странствуя… — он пропустил несколько слов, — наткнулся в Мцхете… на одинокого монаха, или, вернее, старого монастырского служку. Сторож был последним из братии упраздненного близлежащего монастыря…»
— Видите! — закричал Александр Николаевич, вскакивая со стула. — С т а р о г о служку!.. Ну, как?!. А дальше этот мнимый «старик» рассказывает про генерала Ермолова, про плен и все прочее. Каково, а?..
Тут пришла с кухни Анна, ей коротко пересказали суть дела, и она заохала и заахала вместе со всеми. Сейчас же все стали подсчитывать годы «старика». Получалось немного: «бэри» вполне мог быть ровесником Лермонтова.
— Да, выходит, москвичи правы, — сказал Жохов.
— Конечно, правы! — горячо подхватила Клавдия. — Я сегодня в классе ребятам своим обо всем этом рассказала, так они уже в каникулы затевают поездку в Воронеж. Мы, говорят, копию снимем…
— Правильно. Пусть снимут, пока не поздно, — усмехнулся Жохов. — А то через неделю-другую его не будет…
— Думаете — Москва его заберет? — В голосе Клавдии была тревога.
— Не сомневаюсь.
— Ну нет, уж это несправедливо… — И она посмотрела на мужа, словно вспомнив внезапно их первую встречу, связанную с этим портретом.
Андрей Ильич благодарно ей улыбнулся.
В это время часы пробили одиннадцать. Наступил последний час года.
— Что-то супруг ваш с нами, видимо, заскучал, — неожиданно сказал Анне Жохов, выразительно кивая в сторону Пепелкова.
В суматохе с портретом про Пепелкова и впрямь как будто забыли. Он доканчивал уже четвертую сигарету и, зевая, рассматривал то аквариум, то елку, то картинки на стенах, то смотрел просто так — в направлении глаза, мысленно прикидывая, когда же наконец можно будет садиться за стол.
Услышав последние слова Александра Николаевича, Пепелков смутился, что-то пробормотал, голос его сорвался, и, решившись откашляться, он неловко задел рукой пепельницу, и она, покачнувшись, с сухим треском упала на пол.
Получилось веселье.
Анна сбегала за совочком, Александр Николаевич начал ей помогать. На минуту показалась Марья Кузьминична — узнать, что за шум. Руки ее были в муке.
— Извините, что я на кухне, — сказала она. — Пироги с капустой заканчиваю…
Анна и Клавдия, не сговариваясь, пошли к ней на кухню, и мужчины остались одни. Николай ушел включать телевизор.
— Предлагаю за старый год по рюмашке в мужской компании, — подмигнул своим гостям Андрей Ильич, подошел к стенке и откинул на себя дверцу бара. Тут же явилась бутылочка коньячку, три хрустальные стопочки и лимончик. Выпили, крякнули, наполнили по второй.
— Вам, Веня, желаю в новом году всяческих благ, настроения, успехов, — молвил Андрей Ильич, посасывая лимонную дольку.
Пепелков поблагодарил.
— А тебе, Александр Николаевич, — продолжал радушный хозяин, — чтоб Алена твоя наконец поправилась… Ничего, ничего, не хмурься, — добавил он, уловив чутким оком секундную тень, набежавшую на лицо Жохова. — В Новый год любую тему можно затронуть… Пусть поправляется… Хватит тебе бобылем жить…
— Прошу тебя, не надо об этом, — негромко сказал Жохов, будто с досадой, и залпом выпил коньяк.
— Ладно, все понял, — согласился Андрей Ильич. Он заткнул бутылку полиэтиленовой пробочкой и сунул обратно в бар. Анна и Клавдия начали в это время накрывать на стол. Пепелков захватил с кушетки томик Лермонтова и прошел в кабинет Андрея Ильича.
Собственно, это был не только кабинет. Кроме рабочего стола с креслом и стеллажей здесь стояли две деревянные кровати, платяной шкаф и трельяж. Пепелков любил сюда заглядывать, бывая в семье Андрея Ильича. Почему?.. Да все из-за книг. Они занимали всю переднюю стенку. Веня приходил, останавливался на пороге и просто смотрел… И что характерно — каждый раз повторялось одно и то же: постепенно его охватывало чувство собственной ничтожности. Мелкости, как сказала бы Марья Кузьминична. И ему становилось грустно.
Вот и сейчас, стоя посередине этой огромной комнаты, Пепелков вдруг подумал, что — странно — как он мог в свое время, еще в доме отца, где тоже водились книги, относиться с небрежностью к таким же вот светлым минутам, когда можно было постигнуть тайны шелестящих живых страниц… Несколько тысяч томов глядели на него укоризненно, косо, как на блудного сына, потерявшего силы в пустыне времени.