С этой фразой она и прибежала домой. Пепелкова нигде не было видно, дети спали. Не раздеваясь, она рухнула на кровать и тихонько завыла, словно волчица.
13
Пока Пепелков сам говорил себе: «Хватит!» — это было одно. Но когда то же самое слово произнесла Анна, Веня сразу почувствовал, что в его судьбе надвигаются скорые и весьма ощутимые перемены. Анна в два дня оформила исполнительный лист на детей, по которому должна была получать треть зарплаты Пепелкова, и отнесла его в бухгалтерию типографии. Была куплена раскладушка за тринадцать рублей, на которой предстояло теперь коротать бездонные ночи несостоявшемуся социологу, отвергнутому с позором специалисту по межличностным связям. Анна кинула ему одеяло, выделила кастрюльку и сказала, что и питаться он теперь тоже будет отдельно. Круг, одним словом, смыкался. Как назло, и на работе все опять пошло вкривь и вкось. Методику исследования по проблемам текучести кадров, заказанную Коркиным, Пепелков писал два месяца, но так и не написал. Металлические листы, которые Веня старательно собирал по всей типографии, чтобы застелить центральный проход бумажного цеха, техника безопасности распорядилась сварить по стыкам. Пришел сварщик, целый день провозился, но от нагрева листы «повело», и вся эта импровизированная дорога загнулась по боковинкам, так что теперь нельзя было выкатить на нее телегу из бокового прохода без опасения развалить высокие нагруженные столы. «Дорогу» разрезали и сдали на склад. Пепелков предложил возить бумагу в другие корпуса через двор — на то время, пока в цехе будут настилать на цементную основу металлический пол из квадратных плиток. Начальство идею одобрило, но для ее осуществления необходимо было дождаться, когда на дворе стает снег. Правда, Пепелков добился, чтобы у входной двери цеха сделали пандус из бетона, и теперь ящик с обрезками от гильотины перелетал через порожек с легкостью лани. Пандус заменил вечные Венины дощечки, которые то и дело ломались.
В основном же все здесь осталось по-старому.
С некоторых пор в типографию зачастил участковый. Дважды он уже разговаривал с Розой, с явным неодобрением поглядывал в сторону Пепелкова.
Веня ходил мрачный, злой, молчаливый. Вот уж тут действительно было все: точка, западня, волчья яма, ловушка. Участковый, кстати, очень быстро нашел дорогу в крышечный цех, к Вячеславу Николаевичу Стекольникову, который когда-то, еще во время заседания антиалкогольной комиссии, обещал при всем народе зажать Веню в дубовом своем кулаке. Кончилось тем, что Пепелков был под белы руки отведен Стекольниковым в какой-то из особенно тяжелых своих понедельников на Валовую улицу, дом 6, в районный наркологический диспансер.
Сам Пепелков еще после памятной встречи Нового года понял, что от обычной своей бытовой распущенности он давно уже сделал шаг в сторону болезненной постоянной зависимости организма от алкоголя. Он еще до конца не признавался себе, что болен, но тем не менее как-то постепенно начал привыкать к мысли, что на собственной своей силе воли ему не выкарабкаться. Поэтому к наставлениям врача-нарколога Игоря Павловича Пеликанова он с первой же встречи отнесся с обостренным вниманием.
Само заведение было довольно неказисто на вид: обшарпанный двухэтажный домик неопределенного цвета, утопающий в зимнем садике, крылечко с тремя ступеньками и обычная дверь на поющей пружине, обитая зеленой клеенкой. Многие, однако, открывали эту дверь с несмелой надеждой.
С таким же примерно чувством стал приходить сюда и Пепелков, причем на работе, как только узнали, что он ходит в лечебницу, с облегченным вздохом простили ему сразу же многие прежние прегрешения, в том числе и посленовогодний загул.
— Посмотрим, — сказала Роза Петровна Стекольникову, который регулярно справлялся о результатах. — Вылечится или нет, не знаю, но, хоть пока ходит туда, работать будет нормально.
Видимо, ей опять нужен был возчик. Студент, готовый работать, как она выразилась, «за тарелку супа», уволился.
Главным человеком в лечебнице был, конечно, сам доктор. Игорь Павлович Пеликанов сидел в своем узеньком кабинетике, имея за спиною незанавешенное окно, чтобы лучше различать выражение лиц своих отчаянных пациентов. Он был небольшого роста, полноват, добродушен с виду, нетороплив. Небольшие залысины делали его лоб широким, волосы были редкие, с сединой. Глаза сидели так глубоко, что нельзя было определить их цвет. Весь его довольно незаурядный облик довершала прекрасная раздвоенная белая борода, которую он непрестанно теребил, слушая посетителя. Интересная у него была манера сопереживать говорившему. Если тот описывал, к примеру, какую-нибудь скандальную ситуацию, какую-нибудь невероятную свою сцену — с битьем посуды, прыжком со второго этажа и погоней, Игорь Павлович наклонялся вперед всем телом, повторяя в кульминационных моментах свое редкое: «Да… да… да… да…» — или же сдвигал мохнатые брови и, делая испуганное лицо, тихим-претихим голосом заводил: «Ой… ой… ой… ой…» И это было само сочувствие, вхождение в действие: он как бы показывал пациенту его же — со стороны. Как в зеркале. И пациент в какой-то момент тоже начинал неожиданно видеть себя самого именно со стороны. И ему открывалась вдруг вся его неприглядность, вся неказистость, вся бездна, отделяющая его нелогичные, а порою просто варварские поступки от поступков нормального здорового человека.