И вот на этом-то витке постепенного падения Пепелкова по сложной спирали в его жизнь и вошли эти «горькие» люди — Шмага, Капрал, Приказчик и прочие. Пьющие вообще очень легко находят друг друга. Присмотритесь внимательнее к народу, что толкается в определенные часы возле любого гастронома города. Все на «ты», все веселые, все шутят, скидываются «по рваному», разбегаются по парадным. Каждый вроде где-то работает и вроде нет… И никогда тебя здесь не осудят, не обругают, не «заказнят», а, наоборот, всегда тебе посочувствуют, и вздохнут соболезнующе, и слезу, если надо, подпустят, и все поймут.
Среди этого братства в Венином окружении выделялся один — «черный человек», как назвал его кто-то из собутыльников, Боря Каретин. Сорокалетний худощавый мужчина с серыми, давно немытыми волосами, с бородкой клинышком, в которой вечно застревали то хлебные крошки, то перышко зеленого лука; в очках для дали, обычно разбитых и перемотанных нитками, он давно уже нигде не работал, хотя бы даже для виду, и тем не менее почти каждый день бывал подшофе. Бывшая жена его, диктор местного телевидения, не потребовала с него даже алиментов на дочку: лишь бы он ушел.
В прошлом Каретин тоже работал на телевидении, оператором, и, говорят, неплохо работал. Выгнали его за попытку получить «левые» деньги и продажу объектива от импортной кинокамеры.
Боря Каретин не хотел работать «из принципа». После позорного изгнания из телестудии он был обижен на весь белый свет. У него была довольно приличная комната в коммуналке, чистенькая и светлая, с ковровой дорожкой посередине, с круглым вращающимся столом у окна, с телефоном и телевизором. Пожилой сосед Каретина, Саша, с робким почтением стучался к нему иногда и просил разрешения позвонить. Каретин говорил соседям, что он научный работник, что ему нужна тишина, так как он занят расшифровкой древних клинописей, а заодно и разгадкой тайны Фестского диска.
— Книгу думаю написать, — между прочим сообщал он Саше, нахмурив чистенький лобик.
Практически же была одна-единственная тайна, которую он разгадал. Каретин знал, как прожить в этом доверчивом мире, не ударив пи разу пальцем о палец. Раз или два в неделю он, захватив для стирки бельишко, ездил к родителям, живущим на пенсию, набивал у них продуктами свой черный объемистый портфель и, не забыв пообедать, возвращался домой на мягкий, видавший виды диван. Перекурив, побаловавшись кофеечком или крепким зеленым чаем, он выходил на воздух, к пивному ларьку, и вот здесь-то и начиналась истинная его, нескончаемая работа: Боря Карелин затевал «беседы» с подвыпившими людьми. Регулярное чтение журнала «Наука и жизнь» сделало его энциклопедистом застольного уровня: с шофером он мог говорить о протекторе и схождении колес, с астрофизиком — о загадочных явлениях в области звезды Проксима Центавра. Астрофизики, правда, попадались в последнее время все реже и реже.
Тут же, у ларька, быстро сколачивалась компания, которой некуда было деться, закупались бутылки и нехитрая «закусь», и под радушное «Прошу!» хозяина, не истратившего ни копейки, все устремлялись гуськом в его уютную комнату. И уж тут-то комната эта превращалась после нескольких тостов в миниатюрное подобие печально в прошлом известного цыганского «Яра». Но без цыган.
— Ученые-то снова гуляют, — уважительно говорила соседка Аннушка тихому своему мужу Саше. — Стало быть, скоро будем свидетелями какого-нибудь крупного открытия, не иначе! — И она поднимала палец.
Милицию они пока что ни разу не вызывали.
Наутро Каретин сдавал бутылки, опохмелялся по бедности пивом и покупал табачок. Веня у него не раз ночевал, пока не заметил однажды, как Боря обшаривает ночью карманы одного из поздних своих гостей.
Рассказывая все это Пеликанову, постороннему, в сущности, человеку, Пепелков сам удивлялся. Будто речь шла совсем не о нем. Он словно бы листал страницы какой-то горькой книги без конца и начала. Выговариваясь, прослеживая свой нехитрый жизненный путь, он вдруг до боли ясно понял всю никчемность, всю убогую примитивность своего существования на земле. Не бог весть какое открытие, но все это было так не похоже на обычные послепохмельные разговоры с друзьями, когда вчерашнее пьяное выступление преподносилось в мерцающем ореоле романтики, с перечислением деталей, острых словечек и смакованием подробностей.
Игорь Павлович как-то очень уж располагал к откровенной беседе. Он слушал Веню спокойно, почти не перебивая, иногда только кое-что уточнял, прояснял, делая пометки в синем рабочем блокнотике. На своем долгом врачебном веку он видел всякое, и простая история Пепелкова его нисколько не удивила. В этом кабинете звучало столько клятв, было пролито столько слез и дано так много обещаний, что, казалось, стены его скоро начнут прогибаться под давлением людских чувств. Веня, почувствовав этот необычный и неожиданный прилив искренности, рассказывал о себе все больше и больше. Никогда у него не было такого доброго собеседника в трезвом мире — понимающего, сочувствующего, кивающего головой, пугающегося вместе с Веней и — самое главное — не осуждающего его, не торопящегося вынести приговор.