Я — маленький человек в этом грозном, летящем, стремительном веке. И я не знаю, что делать.
Я слаб, я прошу твоей помощи.
Ты, читатель, — великий.
Ты можешь все…
15
Процедуры, назначенные Пепелкову Игорем Павловичем, были простыми. Вначале нужно было приходить ежедневно и делать уколы, которые назывались, правда, несколько странно — «горячими». И плюс к этому — полное воздержание от всего спиртного. Ни сухого, ни мокрого, ни кружки пива в обед… Миловидная девушка Галя перетягивала Вене руку жгутом выше локтя и вводила в вену прозрачный раствор, от чего по телу за несколько секунд проходил бодрящий, очищающий душу жар. Проходил от языка до пяток, вызывая небольшое головокружение. Невозможно было закрыть глаза: сразу все уплывало куда-то в сторону. Но, выйдя на улицу, Пепелков чувствовал во всем теле легкость, как после бани.
Потом было сказано приходить раз в три дня. В очереди возле дверей процедурной сидели хорошо выбритые, молчаливые, однообразные люди, все, как правило, в стареньких пиджаках и брюках, но отглаженных и тщательно вычищенных; видно было, что каждый из них прилагал значительные усилия, чтобы даже внешним видом своим обозначить ту минимальную долю надежды на возможность лучшего будущего, которая раз от разу возрастала в душе.
После шестого укола Пепелков поймал себя на том, что ждет этих процедур как чего-то жизненно важного. Организм обрадованно привыкал к новому биоритму. Нервная система, получив передышку, постепенно оттаивала и приходила в себя. Пепелков утюжил брюки, тщательно подрезал бахрому, начищал до блеска ботинки. Анна сшила ему рубаху в крупную клетку, купила перчатки и шарф. Шарфов и перчаток у Пепелкова за последние два года сменилось с полдюжины. Одно время он даже носил на шее старый Аленкин платочек.
— Шарф как змей… Раз — и нет его: соскользнул, — оправдывался обычно перед женой Пепелков. И перчатки всякий раз как бы сами собой выпрыгивали из карманов, когда он неверной походкой возвращался под вечер домой. А иногда он их просто забывал где-нибудь на стойке пивного бара или кафе.
Порой в очереди к Игорю Павловичу или в процедурную попадался какой-нибудь записной говорун, человек энергичный, отличающийся от остальной массы людей, общительность которых была притушена, а самолюбие уязвлено самой необходимостью ежедневно появляться у порога столь не престижного учреждения. Это обычно бывал кто-нибудь из недавних пациентов, из новичков, только что начинающих курс лечения. Человек, осчастливленный уже тем, что его не выгнали в очередной раз с работы, что вроде бы все обошлась, начинал испытывать возбуждение, обусловленное, правда, еще и чисто российским нашим, никому, пожалуй, более по присущим ощущением бесшабашности и известного удальства. С нас, мол, как с гуся вода. Все-то нам нипочем. Было, мол, граждане, было… Пил, и дрался, и, как говорится, гудел, падал и поднимался опять, а теперь вот, пожалуйста, порядок — лечусь… Все правильно, а как же иначе… Надо так надо.
В основном, вспоминались прежние пьяные подвиги… Кто-то вдвоем с приятелем протащил из-под тента привокзального ресторана полностью сервированный столик в купе вагона мимо зазевавшейся проводницы, другой залез по лесам известного в городе собора на самый верх и стал бросать оттуда пустые бутылки, третий напоил знакомого шофера такси, и тот загнал машину в озеро так далеко, что залило свечи…
Веня только морщился и вздыхал и уходил от этих разговоров на лестницу — покурить. Он тоже мог бы, пожалуй, кое-что рассказать. Например, как однажды летом проснулся, то есть не то чтобы проснулся, а скорее, почувствовал сквозь отодвигаемый на последнем усилии сон что-то похожее на подземный толчок: где-то в Тихом океане началось, очевидно, в это утро извержение затаившегося, столетия дремавшего вулкана. Так уж вышло, что сейсмическая волна, огибая напрягшийся земной шар, достигла наконец-то и Пепелкова. Он проснулся в холодном поту и, постукивая зубами, понял в ту же секунду одно — что не сможет он сегодня ни за какие коврижки оторвать от постели распластанное свое тело, что сила притяжения земли внезапно удесятерилась. Свинцовая голова, существующая в пространстве сама по себе, как бы отдельно от тела, вдавливалась в мокрую от пота подушку, а шкаф с оторванной дверкой и торчащей из него пожелтевшей газетой стремительно плыл куда-то с запада на восток, увлекая за собой картинки на стенах, книжную полку, стол, заставленный грязной посудой, дрожащую оконную занавеску, плохо прибитую вешалку для одежды и зеркало у дверей.