— Держи…
— Между прочим, на чужие не пьем, — сказал Пепелков, забирая слона, на которого была поставлена «вилка». — Не имеем такой привычки…
Степа ничего не сказал, отпил половину, вытер тыльной стороной ладони усы и остаток протянул не глядя Приказчику, который, пока Степа пил, неотрывно смотрел ему в рот. Приказчик достал мизинцем воображаемую соринку, выпил, шумно втянул носом воздух и, спрятав стакан, понюхал кусочек сала.
— Ему твой стакан не нужон, — сказал он Степе. — Он у тебе сичас всю бутылку отторгнет.
Так оно вскоре и случилось, и начатая бутылка перешла в собственность Вени.
Что было делать ему, читатель, как он должен был поступить? Вылить, несомненно, вино на землю или пустить бутылку по кругу, скажешь ты. И будешь, конечно, прав. Но члены этого летучего шахматного клуба смотрели на вещи проще, вряд ли они оценили бы мужество непьющего человека. Да и потом — что такое стакан?.. Подумаешь тоже — стакан вина… Маковое зернышко, дробинка слону… Главное — не заводиться, и все в порядке… Не будешь же каждому объяснять, что ты теперь лечишься и тебе ни грамма нельзя. Да к тому же это не просто стакан, а честно заработанный тобой приз, в трудной, между прочим, борьбе… Так что и силу воли, где бы она ни пряталась в человеке, напрягать особенно не пришлось. Просто выпил, и все. И последнюю каплю резким движением вытряхнул из стакана прямо на землю.
17
«Я пью мало, — сказал однажды мудрец. — Но, когда выпью, то становлюсь другим человеком. А вот тот, другой, пьет много…»
Эта простая житейская байка как нельзя лучше передает все то, что было с Пепелковым в последующие три дня.
Ночевал он в мансарде на седьмом этаже старого дома, у давнишнего своего знакомого Левы, по прозвищу Дятел, неудавшегося художника, которому мансарда эта была выделена для работы как помещение, непригодное для жилья. Здесь не было газа и телефона, но была ванна с горячей водой и свет. В единственной комнате на полу валялся матрас, так что спать можно было не раздеваясь. Справа стоял покрытый клеенкой стол со старым плетеным креслом и возле него — самодельная деревянная скамья на трех ножках. На электрической плитке можно было сварить пельмени и вскипятить чай.
Местная богема посещала Леву по вечерам. В числе первых приходил с бутылкой перцовки начинающий поэт Рудаков, высокий тщедушный юноша с пепельными волнистыми волосами. Он доставал из кармана помятый лист бумаги неопределенного цвета, расправлял его на клеенке и, становясь у окошка, читал, то и дело поправляя волосы и слегка заикаясь:
«Вот, б. . ., красиво, — думал Пепелков, валяясь в это время на матрасе и тупо смотря в противоположную стенку. Чистейший импрессионизм…»
Рудаков был малый с причудами, и никогда нельзя было точно сказать, свои стихи он читает или кого-нибудь из забытых поэтов конца прошлого века. Уже знакомый нам капитан Петунин, Венин участковый, доводился Рудакову каким-то далеким родственником, так что молодой поэт во всех своих похождениях чувствовал себя немножко как бы под охраной закона. Он и Петунину посвятил стихи, едва не вызвавшие у капитана сердечный приступ, но неизменно встречаемые в мансарде аплодисментами. Этими стихами Рудаков завершал обычно свои импровизированные концерты:
Приходил в мансарду Леня Забойский, совсем уж крошечный, лысеющий человечек, с рожицей и повадками лесного зверька, друг хозяина, тоже художник. На стене мансарды уже многие годы висела единственная его стоящая работа — рекламный плакат к нашумевшему в свое время фильму «День, когда всплыла рыба». Серебристый скелетик рыбы на красном фоне пересекала синяя летящая лента — она оттопыривалась над рыбой и создавала ощущение объема. Рыбу хотелось вытащить из-под ленты и бросить в мусорное ведро.