Помертвела, почернела земля. Мертвый час наступил в природе… Сотни лет полыхал на этом месте зеленый сочный ковер с яркими пятнами диких лесных цветов, и кузнечики развешивали по дымящимся от цветочной пыльцы полянам тонкие ниточки серебряных своих чудных песен. Чувствуя, ощущая нутром все это, начинал верить лесной прохожий целебной силе травы, и березке, и вязу дикому, бросающему орешки на середину троп, и видел белку, уронившую желтое тельце свое вниз, вдоль ствола, и многое, от чего кружилась вдруг голова и током проходило по телу ясное ощущение голубой страны, лежащей вокруг вдаль и вдаль — далеко, до самой линии горизонта.
И вот теперь — всё… Грязь и топь… И тишина… И пусто в округе. Ни травинки и ни листочка. Дерево не скрипнет, птица не прокричит. Тихо на земле. Мертвый час…
Годы пройдут, прежде чем выбросит земля через горький слой пепла новые побеги живой травы, прежде чем зашумит на рассвете листва и вернутся птицы. Затянется, зарастет с годами шершавый рубец… Но пока стоит этот мир, пока солнце льет с высоты скользящий свой свет, будет помнить ошарашенная округа эту брешь, эту черную паузу, этот мертвый час своей жизни.
Будет помнить…
1981
Сергей Ионин
ГОНКИ НА БЕЛОЙ ЛОШАДИ
Рассказ
Проснувшись наутро, механизатор Семен Кочергин долго лежал, глядя на оклеенную голубыми обоями стену. С похмелья ныло все тело и казалось, только повернись, сердце выпрыгнет из груди или, надорвавшись стучать, остановится.
— Вера, Верка… — боясь пошевелиться, слабым голосом позвал Семен. Жена не отвечала, и он вспомнил, как вчера поносил ее самыми позорными словами, а потом, когда она волокла его домой, кажется, разбил ей нос не то губы. Куда бил, он не помнил, но кровь была, потому что, когда бил, на щеку ему брызнуло что-то липкое и теплое. Кровь, не иначе.
Семен еще раз на всякий случай позвал:
— Ве-е-ерка… — Но в доме было тихо.
«К теще упорола…» — подумал Кочергин беззлобно и даже с одобрением — с похмелья он бывал добр и чувствовал виноватость.
Лежать было тяжело. Семен знал, что надо пересилить себя, встать, залить капустным рассолом внутренний жар, сходить на речку, искупаться в студеной воде и уж тогда наведаться к сельмагу, где всегда можно опохмелиться.
Кочергин осторожно перевернулся на спину и почувствовал, как выше поясницы заныли почки. Вчера пили много: и водку, и краснуху, и пиво, так что тяжкое похмелье было понятным. Сам он вообще-то предпочитал водку с кислой капустой на закуску. Водку он мог пить долго и помногу и болеть не так сильно. А вот уж когда намешаешь, тогда… Семен собрался с силами и сел.
Перед кроватью стояла на коленях жена, Вера. Семен даже удивился — кричал, звал, а она вот тебе: стоит на коленях как перед иконой. Дура! Это бога можно молитвами пронять, а его, Семенов, организм в настоящее время больше к рассолу расположен, а уж если б сто грамм и жменю капусты — совсем хорошо.
Семен укоризненно поцокал языком, мол, э-э-эх ты, жена называется, могла бы и не взбрыкивать, когда муж словно колода неподвижная. Вылечи сначала, а потом свои цирки устраивай. Но жена не ответила на его укоризненное цоканье, она стояла, низко опустив голову, молчала. Семен почесал спину и, нагнувшись, толкнул жену в плечо:
— Э-э…
Вера завалилась на бок, но не упала, и Семен увидел, что от шеи жены к спинке кровати идет какая-то веревочка.
— Э-э… Ты че это? — спросил он, поднял лицо жены за подбородок и замер: жена смотрела на него остановившимся неживым взглядом, язык ее вывалился, разбитое опухшее лицо было синюшно мертво.
— Ава-ва… — начал было Семен и вдруг закричал: — А-а-а! Верка!
Мать Веры — древняя Капитолина Кайгородова — хоронила дочь сама. В день смерти дочери забрала ее в свой скособочившийся домишко, и Вера провела в нем положенные ей три ночи, отсюда ее, обряженную в белое коленкоровое платье, понесли на сельский погост.
Гроб несли шестеро колхозных трактористов, когда-то учившихся с Верой, за ними шла Капитолина, суровая и покорная судьбе, за ней — колонной — все село. В середине колонны местные музыканты — скрипач, гармонист и барабанщик — играли похоронный марш.
Лишних слов на кладбище не говорили. Председатель колхоза Мирон Козырев сказал, что Вера была хорошей безотказной работницей, умной самостоятельной женщиной и пусть земля ей будет пухом. Потом дали время матери проститься с дочерью. У Капитолины и слез-то уж не было давно, такая старая. Говорили, что Веру она родила в пятьдесят восемь лет. Мать застыла у гроба, низко склонившись над дочерью, потом обвела помутневшими от времени и горя глазами односельчан и сказала: