— Не дай вам бог пережить детей своих… — и сухими морщинистыми пальцами прикрыла лицо. Ее подняли с коленей и отвели в сторону.
Гроб заколотили и на полотенцах опустили в яму. Все притихли.
Стукнул о крышку первый ком земли, и эхо глухого удара заметалось над степью и улетело к полуденному солнцу.
И голубые небеса будто бы провисли над одинокой и какой-то грубой, сиротливой среди всеобщей жизни и летнего цветения глинистой могилой, пахнущей сыростью и смертью.
И в тот момент, когда женщины утирали слезы, а мужчины скорбно помрачнели, раздалась на кладбище разухабистая песня:
Все повернулись. На большом мраморном кубе-надгробии, сбоку которого были надписи: «Хорунжий Оренбургского казачьего войска, кавалер ордена Святого Георгия Зиновий Евграфович Кочергин (1872—1920)» и «Упокой, господи, душу раба своего», качаясь, размахивая руками и заламывая голову, плясал пьяный Семен Кочергин.
Все онемели, и только Мирон Козырев, широко шагая через могилы, пошел к Кочергину. Семен плясать и петь перестал, присел и умиленно уставился на председателя.
— Ты что же делаешь-то, Семен, а? Свел жену в могилу, и еще тебе мало, пришел, орешь как ополоумевший, кино строишь, а? Люди же на тебя смотрят, ты глянь им в глаза, людям-то…
— Мирон! — Пьяный Кочергин скривился. — Председатель! Мешаю я вам, а? Чего ж вы раньше ко мне не подступили, общественность? Ну?! А я вот сейчас отсюда всех вас, как из шланги… Всех! — Кочергин выпрямился и, покачиваясь, стал расстегивать брюки.
Козырев беспомощно оглянулся. Было бы неловко тащить Сеньку с этого мраморного куба-памятника, но что-то надо делать. И тут вперед выступила Капитолина.
— Что ж ты, Сенька, своего деда память топчешь? Ты глянь-ко, куда залез. Дед — он тебя замучит, как ты мою Верку, ох! Он тебя изведет!
Семен перестал паясничать, выпрямился: качаясь, он потоптался на мраморной глыбе, будто желая убедиться в ее крепости, и неожиданно смиренно махнул рукой:
— Ладно уж… Уйду, глаза бы на вас на глядели.
Зиновия Евграфовича Кочергина привезли в станицу, откуда он ушел солдатом в начале первой мировой войны, только в 1921 году. Привезли, мертвого, почти тайком не то из Киргиз-кайсацкой степи, не то из-под Шадринска. Казаки, сопровождавшие тело, за день выдолбили в мерзлой земле неровную яму, быстро забросали землей покойника и исчезли. Поговаривали, что Кочергин был атаманом какой-то банды… Поговорили и быстро забыли, потому что власть в станице в то время менялась часто. Вспомнили о нем лишь опять при белых, когда приехал в станицу какой-то генерал с командой и привез мраморный куб-памятник. «Видимо, большим человеком у белых был покойник», — решили станичники да и опять забыли о покойнике.
Сын Зиновия Евграфовича — Александр Зиновьевич — на второй мировой войне стал кавалером двух орденов солдатской Славы, но после войны не зажился. В 1949 году, когда у него родился сын Семен, Александр Зиновьевич скончался от старых ран.
Сенька рос хилым парнишечкой, но в шестидесятые годы, на удивление всем, стал поправляться и вырос в справного молодца. А из армии вернулся уж совсем заматеревшим сильным парнем. И всем он удался — и работящ, и смел, и красив, да вот беда — пил. Покойница мать его, бывало, говорила:
— Не садись, сынок, на белую лошадь, страшный бег у нее, голову себе разобьешь…
Но Сенька только отмахивался.
— Ладно, мам… Че мы там с ребятами и выпили… — шутил. — Труд из обезьяны человека сделал, водка превратила его в животное на четырех ногах, а похмелье опять вернуло человеческий облик! Ха-ха-ха!
И шел Семен к дружкам опохмеляться.
И смирилась мать. Многие пили на селе, забыв себя. Многие. Минули те добрые времена, когда отцы и деды держали своих сыновей и внуков в жесткой узде, не позволяли баловать. Да и кому требовать, если за три войны на селе из старших остались одни старухи. А Сенька-то, считай, безотцовщина… Но чуяло материнское сердце не будет ничего доброго, раз молодые к винцу приохотились. Ох, не будет…
Запой продолжался почти месяц. Семен не мог остановиться, не хотел. Однажды ночью он неожиданно проснулся. Кто-то на него смотрел. Этот взгляд, пронзительный и жестокий, потряс его, заставил съежиться и вдавиться в стену. Взгляд был злобен и беспощаден. Семен нутром ощущал его и, казалось, даже слышал дыхание кого-то стоящего возле постели. Кочергин ждал удара, и предчувствие боли заполнило все его существо, заставило громко забиться сердце, по телу побежали мурашки, и Семену вдруг стало сладко и весело на душе: вот оно, сейчас будут бить… за Верку бить… Убьют или только покалечат? — мыслил он спокойно, не паниковал, потому что давно знал и ждал — придет возмездие за жену, неминуемо придет.