А так приехали мы одни, и скоро мне опять по вечерам скучновато с Валей стало. О чем говорить? О тряпках, обоях, картошке на зиму — сколько ж можно?! И я говорил, берясь за шапку: «Пройтись, что ли, перед сном?» А Валя уже кричала надрывным криком: «Опять припрешься на карачках! — И еще кричала: — Смотри, не пущу, так и знай!»
В общем, и еще года два так жили. То ругались, когда добирался я до дому или не добирался — ночевал у Круглова в общежитии. То мирились, и она меня отмывала, отчищала, утром к завтраку будила. Я ведь ее жалел всегда, всегда из ресторана что-нибудь да везу ей — то цыпленка табака, то антрекот какой-нибудь заверну в газету. Шляпу, бывало, потеряю, руки все в кровь собью, а цыпленка табака довезу. Раздумаешься о ней в ресторане, и так, бывало, жаль ее, бедную, — ну, до слез. Ну и возьмешь ей что-нибудь, в салфетку завернешь. Это ее всегда трогало, вернее, она от этого быстрее отходила, переставала ругаться и начинала меня приводить в порядок… воды там ночью подаст или еще что.
Но потом мне все тяжелее было отходить от пьянок. Возраст уже к тридцати приближался, давал знать. И вот однажды мы с Кругловым (опохмелиться было не на что) взяли зимнее мое пальто и поехали на толкучку. Пальто было совсем новое, в магазине стоило сто восемьдесят рублей. Воротник — серый каракуль. Нравилось мне пальто. И Вале нравилось. Мне еще и потому не хотелось его продавать, что оно ей нравилось. Но делать было нечего, трясло нас с похмелья так сильно, что мы поехали. Завернули пальто в газету и поехали. На толкучке Круглов, накинув пальто на себя поверх плаща, так как дело было весной, пошел, а я остался в сторонке стоять. Решили за него рублей сто взять, все ж оно сто восемьдесят стоило. Но никто за него почему-то больше двадцати пяти рублей не давал. Потом один мужик хотел дать сорок, но мы ему чем-то показались подозрительными, потребовал паспорт показать. Не ехать же обратно за паспортом через весь город, да и выпить хотелось поскорее, во рту все пересохло! Так за двадцать пять и отдали да в тот же вечер и пропили. Потом костюм таким точно способом ушел. Меня уж к тому времени выгнали из шахтстроя, так что денег не было. В общем, когда однажды Валя заглянула в шкаф, она так и ахнула. Я уже и за ее вещички принялся, Конечно же был большой скандал, конечно же отныне Круглова и на порог ни ногой! А мне завязать — раз и навсегда. Вот на каких условиях мы помирились. Заперла она меня и с моими документами поехала куда-то меня на работу устраивать. И устроила! Вот жена! Работа была разъездная. И сначала мне даже нравилась. Я по месяцу не бывал в Караганде, дружков прежних по месяцу не видел. И в командировках первое время не пил вовсе. Как-то люди все новые вокруг, да и на колесах — мы с холодильниками разъезжали по всей стране. А потом как-то освоился, что-то раз обмыли, другой… еще какая-то выгода подфартила, ну и пошло. И пошло, пошло… да еще как пошло-то! На колесах оно еще лучше. Там, в этих холодильниках, такие комбинаторы оказались — всему научили: где что взять подешевле, где продать подороже — в общем, живые деньги всегда были. И ведь что главное: все равно не хватало! Я, помню, заявление написал, чтобы зарплату жене переводили, а мне бы одни командировочные давали, так ведь все равно не помогло — пил в долг, а когда возвращался, все равно приходилось отдавать. Еще год так прошел, и Валя ушла от меня. К другому.
В общем-то, наверное, правильно сделала, что же жизнь свою калечить, она же еще молодая. И все-таки трудно мне было это перенести. Я ее любил. Я как раз ехал из Петрозаводска. Недели три ее не видел, соскучился, даже букет на вокзале подвернулся — купил. Взбежал одним махом на три ступенечки — у нас же первый этаж — и я в квартире, а там записка: так, мол, и так — нам надо расстаться, я так больше не могу, уезжаю с одним хорошим человеком в город Пермь. Если будешь высылать на воспитание дочки — хорошо, а если нет — то и так не пропадем, обойдемся. Меня это все так ошеломило. До этого у нас и разговора не было о том, чтобы разойтись из-за моих пьянок. И вот на тебе! Я даже думаю, поставь она вопрос ребром, я бы, может быть, действительно бросил пить. Потому что, повторяю, любил ее очень. А слово «Пермь» потом с год не мог слышать. Как услышу, так все во мне и оборвется. Хотя она в Перми не много нажила. Через некоторое время, узнал я, вернулась к матери в деревню одна. Даже письмо потом присылала: давай, мол, опять сойдемся, чего меж своими не бывает, дочь ведь у нас как-никак. Но только я к этому времени уже перегорел. Напиши она мне такое письмо не через год, а через месяц, я бы ей все простил. А через год — не-е, не смог. Я ее любил. Я даже целый год в кино не ходил, чтобы случайно не увидеть там историю, похожую на нашу. Вот до чего уж дошло. До того я это все ярко себе представлять начал, как у нее, у моей жены, значит, теперь все с этим, другим, происходит, что говорят они друг другу при этом, ну, в общем, все как представишь, как схватишься за голову — ой-ё-ёй! — как огнем охваченная голова становится. И если срочно не выпить, а вернее, не напиться до бессознательности, не знаю, что б и было тогда. Вот тут-то я уж стал пить по-настоящему, до этого цветочки были, а теперь ягодки. Квартиру сменил, не мог в той. В другой дом перебрался, на пятый этаж. Друзья у меня теперь завелись самые разнообразные, но, конечно, все — «выпить не любят». И пропил я с ними все, что мог. В квартире один спальный мешок остался да раскладушка. Да на балконе вместо цветов лук рос, так что закусить всегда было чем.