На разгрузке вагонов я познакомился с Виктором, он лет на пять был меня постарше и работал слесарем-инструментальщиком, пока не спился окончательно. Жил он на квартире у одной пьяницы-старухи. Вернее, она не то чтобы уж совсем была старуха, а лет сорока, может, с небольшим. Но стра-ашная на вид от постоянного пьянства. И Виктор этот был тоже какой-то весь несвежий, что ли, затхлый. И развалюха, в которой они жили с хозяйкой, была такая же темная, заплесневелая, дыры заткнуты тряпьем, ящиками, картонками какими-то… От всего там исходил дух такой несвежий, что полчаса побудешь там и полуотравленный выходишь. И вот потихоньку стал я в себе обнаруживать такой же дух. И стало нравиться мне у Виктора, уютно даже у них показалось. Место, которое мне отвели за печкой на трех или четырех ящиках, прикрытых замусоленной телогрейкой, со временем стало мне тоже нравиться. Хорошо было зимой забираться туда пьяному. От порывов ветра, снега вся развалюха ходуном ходит, скрипит и стонет, а мне так хорошо за печкою, тепло, уютно — никто никогда меня здесь не найдет. Да и кому искать-то меня? Я даже писем ни от кого не получал. Ту зиму я совсем не работал. В свою квартиру на пятый этаж боялся и возвращаться, так как за несколько месяцев ничего не платил. Воровали мы с Виктором уголь на товарной станции, тем и топились, и кормились, а главное — поились. Потом однажды Виктор сказал, что приходил участковый, забрал документы, кончилась их вольная жизнь — в ЛТП оформляют обоих.
И пришлось мне их покинуть. С сожалением покидал. Какие бывали там уютные вечера! Как выползали из всех щелей такие же замшелые, как и мы. И садились все играть в лото на три карты. По пятачку с карты. Тесно так сидим друг к другу, ходики тикают, свет слабый, глаза у всех слезятся, голоса сиплые, а между тем всем нам очень хорошо — за стеной ветер, темень, снег…
Ну, так вот — ушел, а куда идти, не знаю. Забрел в парк. Там зимой пусто, хорошо. Только гляжу, в озере, в проруби, люди шевелятся — «моржи». Тут и меня как молнией пронзило: или — или. Или я стану «моржом» и начну новую жизнь, или все — конец мне. Когда они ушли, я подошел, разделся и полез в черную свинцовую воду. Обожгло, и сердце чуть не выскочило, было такое ощущение, что руки-ноги у меня отнялись. Но я кое-как вылез, надел что попало на мокрое тело и бегом побежал в свою квартиру. Там залез поскорее в ванну, нашел мочалку, кусок мыла и давай оттираться, отдраиваться! На другой день я был у проруби уже с полотенцем, как настоящий «морж». А через три дня работал уже подсобником на стройке, потом каменщиком, потом мастером с двухнедельным испытательным сроком. Купался каждый день, вернее — окунался. Я уже не боялся настоящих «моржей», которые сидели в проруби по пять, по десять минут. Они же, узнав, что я до этого вообще не купался, а сразу начал безо всякой подготовки, очень удивились. Оказывается, для этого существует целая система подготовки. Я не пил, пить нельзя, так как я — «морж». Это объяснил врач, который вел за нами наблюдение, даже писал кандидатскую диссертацию. Человек, оказывается, в состоянии опьянения переоценивает свои силы и может в проруби находиться гораздо дольше, чем разрешает его здоровье, отсюда простуды, отсюда болезни. У меня было теперь оправдание — не пить, я был несказанно доволен. Так я теперь и говорил всем, рад бы, да нельзя, «моржам» ведь действительно нельзя. И лыжи я достал из кладовки. Теперь до работы часиков в шесть сбегаешь на лыжах до проруби, окунешься, разотрешься — и домой, готовишь завтрак: мясо там жареное, яйца, кофе. И на работу. Весной перевели в прорабы. Друзья — прежние друзья! — не узнавали меня. Я сам не узнавал себя. Пришли как-то Виктор с хозяйкой, оформление в ЛТП затягивалось, они все еще проживали в своей развалюхе, ждали, говорили: уж скорее бы забирали их, что ли! Так надоело им все. Принесли, конечно, бутылку. Я же их встретил хорошо. Нажарил мяса, глазунью сделал, свежим луком посыпал. Они все ходили по квартире, и им, я видел, было как-то неуютно от чистоты, свежести, солнечности. У меня была солнечная сторона. На хозяйке была вытертая до кожи шубейка и муфта, изъеденная молью, она все куталась в шубейку, так неуютно ей было у меня. Глаза слезились, моргает от большого света, она вытирала их и все ахала оттого, что у меня такая хорошая квартира. А на Викторе была пожелтевшая в сундуке рубаха с потеками. Больше они у меня не были. Стали у меня денежки водиться, стал я кое-что покупать. Книги, магнитофон «Астра-2». Соседи приходили, просили иногда магнитофон на вечер по случаю каких-нибудь празднеств.
Компании исчезли. Вернее, они еще наезжали по инерции изредка, я встречал хлебом-солью, только сам не мог — «морж»! И так мне моя новая жизнь нравилась! Я и Гезий уговаривал купаться, она обещала подумать. Сережа Кондаков к ней по-прежнему ходил, они все еще не поженились. А она красивая была, глаза удлиненные, зеленые, но с какой-то сумрачностью, с какой-то злостью — гастрит ей не давал покоя, все время обострения были. Наверное, поэтому. Хотя в разговоре я ни разу не видел, чтоб она раздражалась.