Бегу по лестнице. Не переводя дух. Останавливаюсь под краем купола. Потолок в пульсирующих каплях. Сажусь спиной в стену. Через мгновение вскакиваю. И — вниз. Только ступеньки свиристят. Пробиваюсь на место, задеваю колени сидящих, будто клавиши рояля. Женя не смотрит в мою сторону. Наблюдает за приготовлениями оркестра: то пиликнет скрипка, то квакнет тромбон, то пробормочет валторна, то по-казарочьи переливчато просвистит кларнет.
Шлепнулся на стул. Покосилась. Что, дескать, за тип прибыл? Что-то похожее на то, что она узнала меня, проблеснуло в ее зрачках.
Я начал тыкаться локтями в подлокотники, чтобы сесть поудобней и отдышаться, но Женя раздраженно, как мне показалось, убрала свой локоть, и я не стал облокачиваться.
Я запалился, покамест взлетал на верхотуру и спускался оттуда. Снял шапку и, когда сунулся в нагрудный карманчик за расческой, сообразил, что есть возможность прибегнуть к великолепной уловке. Вытаскивая расческу, я зацепил зубчиками и уронил автоматическую ручку. Словно не слыхал, как она стукнулась о половицу и покатилась, воткнул расческу в слежавшиеся волосы и потащил к макушке.
— У вас что-то упало.
— Ничего, по-моему.
— Упало.
— Впрочем… сердце упало.
— Неужели?
— Конечно.
— С чего бы?
— Военная тайна, Женя.
— Смотрите-ка, имя запомнили!
— Чернобровая девушка — всегда запомню.
Во время разговора она углядела авторучку возле своего стула. Сказала мне об этом. Продолжая притворяться, я похлопал по нагрудному карманчику и только тогда, тараща от удивления глаза, попросил Женю подняться и начал доставать авторучку. Я прихватил авторучку указательным и средним пальцами, она ускользнула, крутнувшись на ногте. Женя, наверно, решила, что этот растяпа не сумеет поднять ручку, и нырнула к полу. Туда же сунулся и я. Мы стукнулись лбами, заохали, улыбнулись и, морщась, терли ладонями «рога».
Фалдастый режиссер-инспектор (придумают же должность!) вел программу.
Жонглер ловко кидал в голубую сутемь пылающие палочки. Лошади бойко танцевали «Яблочко», наездницы рьяно шпыняли их шпорами… Приземистые тувинцы: волосы — черная магма, одежды ярки, атласны — птицами порхали по стальной проволоке. Эксцентрик-прибалтиец, стоя на верху высокой лестницы и поддерживая равновесие, играл на аккордеоне.
Хотя артисты были превосходные, им не устраивали оваций. Женю сердила холодность публики, и она дольше всех хлопала. Я разделял ее возмущение. Настырно и горячо бил ладонями. Часто мы мужественно хлопали в полном одиночестве. Циркачи отвешивали нам признательные поклоны. Режиссер-инспектор с подозрением щурился.
В антракте я предложил Жене побродить. Она почему-то старалась идти позади меня. Я задерживал шаг. Едва мы начинали идти вровень, она ускользала за мою спину.
Я купил две палочки эскимо, покрытых по фольге сизым инеем.
Женя встала у стены. Отказалась взять мороженое. Засунул эскимо в карман: пусть тает. Она только досадливо вскинула плечи. Я пуще рассердился. Может, осторожничает, как девки у нас в деревне: «За здорово живешь парень не угостит, опосля чего-нибудь потребует».
Полы Жениного пальто были распахнуты, между ними темнел утренний свитер. Он гладко и так невыносимо прекрасно обозначал ее грудь, что я чуть не скользнул ладонями по теплой его черноте и, спасаясь, прижался спиной к стене. Со стороны мы, наверно, походили на влюбленных, между которыми произошла размолвка. Отделываясь от нежданного чувства — оно сладко было мне, но могло оскорбить Женю, — я услыхал чей-то ехидный вопрос:
— Не ждала, что явится суженый, ряженый, клятый, неунятый?
И ответ, предваренный вздохом.
— До смерти опостылел!
Он в упор смотрел на Женю. Шапка набекрень, антрацитовые глаза, руки в карманах, и колышутся полы шинели.
Под воздействием ее взгляда в его зрачках быстро ослабело мерцанье.
— Отойдем?
Покорный, умоляющий тон.
— Незачем.
— На минутку.
— Дни ничего не дали, месяцы…
— Отойдем, а то…
Как он менялся: ухарь, паинька, готовый упасть на колени, лишь бы настоять на своем, и — почти бандюга.
— …а то скандал устрою тебе и… пижону.
— Отойдем. — Это произношу я.
Стукаясь плечами, как бы пробуя друг друга на испуг, мы шагаем впротивоток человеческой реке, берем у билетерши контрамарки и оказываемся в вестибюле среди парных сквозняков и табачного чада.
Проталкиваемся среди курильщиков в свободный угол.
Пытаюсь унять волнение. И он не может совладать с собой. Стоим и слушаем, как ухает наше дыхание.