Первым говорю я. Слова вибрируют:
— Ну чего тебе от нее? Осточертел. Имей совесть не привязываться.
— Не могу, товарищ.
Смехотворно — «товарищ»!
— Навязчивость, она сродни нахальству. Хочешь объясниться — найди подход.
— Советчик. Сам с Женькой крутит и в советчики лезет. Я таких советчиков…
Он выругался. Я тоже завинтил матерщину.
— Лучше потолкуем, товарищ.
— Пошли осетры в Волгу плотины долбить.
— Ты холостяк?
— Он самый.
— Девок тебе не хватает?
— Замужние нравятся.
— Мужья ноги повыдергивают, спички вставят.
— Первым попробуешь?
— Ты что, живешь с ней?
— На одной земле.
— Спишь с ней, спрашиваю?
— Ты или пьян, или пыльным мешком из-за угла напуган. Вот подвешу в челюсть.
Он поглядел на мой кулак.
— Кто ты Женьке, чтоб грозиться?
— Знакомый.
— Тогда что ты?! Она только сказала — опостылел. Ночью пустит. И все забудет. Ты для Женьки прохожий… Довел я ее… Я обормот. Но она — вертухайся не вертухайся — никуда не денется от меня.
— Чего хорохоришься в таком случае?
— С похмелья, товарищ, трубы горят. Опохмели.
— Катись ты… Породу вашу, кающихся идиотов, ненавижу!
Я шел на свет и запах арены, а хотелось наружу, в парк, что рядом с цирком: там безлюдье, куржаковая свежесть и мягкость.
Но тот порыв, который нес меня в четвертый ряд, был сильней.
Ее кресло было не занято. Я позлорадствовал: осмотрительна — с врагом бы сидела.
Выбежал артист, блистающий никелированными крыльями и шлемом, пристегнулся к аппарату, спущенному из-под купола. Вскоре на манеже появилась русая циркачка в слюдяном шарфе. И — в воздух. По лестнице, опущенной пилотом. На лету. Без страховки. Кокетливо помахивая узкой ладошкой.
Было боязно за нее, затем просто жутко. Держась зубами за мундштук, приделанный к канатику в плюшевой оболочке, она вертелась сверкающим веретеном. Пилот кружил под куполом, стискивая во рту верхний мундштук канатика.
Они как бы раскружили мое упругое ожесточение. Я стыдился себя, недавнего. То видел Женю мучительно разбросившей руки по стене (далось же мне навязывать ей мороженое), то спокойной: «До смерти опостылел».
Униформисты принялись натягивать сетку для выступления воздушных гимнастов, а клоун начал охотиться за собственной шляпой. Я ушел из цирка.
Эскимо размякло. Хотел зашвырнуть в сквер, но передумал, заметив мальчишек, пинавших конский котях. Подошел к самому юркому, отдал контрамарку и мороженое. Он игигикнул от радости, помчался к цирку. В дверях едва не врезался в «товарища».
Может быть, «товарищ» видел, как я выбирался со своего ряда, и поспешил выйти за мной, а то и просто слонялся по подкове коридора, чтобы не пропустить Женю, если она попытается удрать с представления.
Он задымил и вдруг ударил папиросой об асфальт так, что она выпыхнула искры, и побежал ко мне.
Мальчишки бросили гонять котях, оцепенели.
Бежал он грузновато, поэтому я не стал занимать оборонительную позу. Кабы он был в ярости да прицелился напасть на меня, то вихрем бы мчался и весь напружиненный.
— Куда, товарищ, Женька-то… куда она… делась?
— Исчезла.
— Любишь ее?
— Что-то вроде есть.
— И я люблю. И ты со своими «чтотами» не суйся.
Я пошел по направлению к металлургическому заводу. Он догонял меня, просил не встречаться с Женей, звал в ресторан «Магнит» («Опохмели. Там все уладим»). Я шагал, безразличный и к нему, метусившемуся то сбоку, то впереди меня, и к себе.
Над заводом дрожало красное марево. В мареве чеканно чернели трубы мартенов. Самая высокая плескалась длинным зеленым огнем. И казалось, что небо, грифельно-темное над ее жерлом, вот-вот вспыхнет.
Тротуар неподалеку от промбанка был искромсан пневматическими молотками. Из асфальтовых развалов парило. Я прыгнул сквозь облако и ощутил веками, что на ресницах прибавилось инея. От того, что ресничный иней стал мохнатей, я почему-то испытывал удовольствие. Именно в этот момент, когда в моем настроении возникла солнечная точка, к моему затылку прилетел кусок асфальта. От белого взрыва боли я как бы сделался невесомым, потому и не почувствовал своего падения. Я бы, наверно, сразу очухался, но меня морочили калейдоскопические орнаменты, их муторно было рассматривать, но и оторвать взгляда не удавалось. Сверху приплющивала несдвигаемая тяжесть, я испугался, что придавлен прокатным валком, изо всех сил оттолкнулся ладонями от чего-то тало-холодного и очнулся.
Я шагал, пошатываясь. Сполох над самой высокой мартеновской трубой уже не трепыхался. Красное марево истончалось, угасая с исходом доменной плавки. Панорама завода теряла грозную твердость. И небо, в котором металлургический дым сгрудился в горные хребты, принимало добрый сизый оттенок.