— Что-то я не слышал о таких зарплатах…
— Да зарплата у нас девяносто рублей, — охотно пояснил Митька, — остальное живьем набегает… Каждый таксист по полтинничку, не меньше, кинет, и хорошо.
— У тебя закурить-то есть? — не глядя на Митьку, спросил Кузьмич.
— У меня нет. А Толя, наверное, настрелял или сэкономил… Толя, у тебя есть покурить? Федя просит.
Толя начал искать, а потом вытаскивать из кармана помятую пачку сигарет. Пока он вытаскивал, половина просыпалась на землю. Поднимать никто не стал.
Кузьмич жадно затянулся и стал выплевывать крошки табака, подбирая их с губ кончиком языка.
— Так что же ты мне голову морочил? — укоризненно спросил Кузьмич.
— Да ведь ты меня и не спрашивал… — Митька пожал плечами. — Заладил свое…
— А я-то размечтался, — усмехнулся Кузьмич.
Стоящий немного в стороне Толя вдруг начал громко икать.
— Ну что, пойдем? — сказал Кузьмич.
Митька ничего не ответил. Он стоял и смотрел на пустырь, где между кучами разнообразного мусора и засохших кустов прошлогодней полыни пробивалась молодая зелень. По пустырю бегала странная собака, помесь фокса с дворняжкой, и отмечалась около каждого кустика.
— Да, намотал ты меня на шпиндель… — с невеселой улыбкой сказал Кузьмич.
— А что такое шпиндель? — спросил Петров, и не дожидаясь ответа, предложил:
— Слушай, Федя, это, конечно, шутка, а на самом деле, переходи лучше ты к нам. Я тебя определю без очереди, и давать никому не придется…
— Что значит «давать»? — опешил Кузьмич.
— А ты как думал? Ей-богу, ты как невинная девица. У нас за красивые глаза не принимают.
На краю пустыря, около дома, где был магазин и жил Кузьмич, был врыт в землю столик и лавки. Столешница его, сделанная из фанеры, расслоилась от погоды, и было видно, что каждую весну ее подновляли, и оттого столик стал похож на торт «наполеон». За этим столиком они и устроились и только тогда заметили, что Толя куда-то исчез. Впрочем, они к этому уже привыкли.
С детской площадки слышался детский гомон и скрип качелей.
— Смешно… — сказал Кузьмич, — я ведь вышел-то утром тебя перевоспитывать… Ей-богу.
— Я так и подумал, — сказал Митька.
— Смотрю, каждый день, каждый день, как на работу, ну, думаю, надо помочь человеку…
— Это твои окна на первом этаже около подъезда?
— Мои.
— Я как ни гляну, а ты сидишь с газетой… Я думал, ты пенсионер. Общественник. Думал, у тебя это общественное поручение.
— Да ну, какое там к черту поручение… Унес Толя сигареты — это совсем плохо. Я-то думал, что ты не работаешь…
— А я в ночную…
— Так ведь не протянешь долго… После работы надо бы поспать.
— Да я сплю всего три часа… После обеда кемарнешь на ходу, и хорошо… — сказал Митька и добавил: — А за куревом придется идти.
— Может, заодно возьмем отвальную? — неожиданно для себя спросил Кузьмич. — А то что-то тоскливо…
— С тоски не стоит пить. Тоска водкой питается.
— А ты-то с чего пьешь, спрашивается? — спросил Кузьмич.
— Я? — Митька хмыкнул. — Это вопрос философский. Без бутылки на него не ответишь. А ты, я смотрю, крепкий мужик. Со мною редко кто на равных идет. Видел Шурика? На что здоровый, а уже надломился бы.
— Нет, — сказал польщенный Кузьмич, — я на выпивку крепкий. Увлекаться не увлекался, но иногда могу… И ничего не делается. А перед обедом лафитничек пропустишь, он и вообще не чувствуется. Только так. В общем, для аппетита. До того привык, что без этого есть не сяду.
— Значит, так, — вдруг сказал Митька. — Хватит тут отираться. Пойдем посидим по-человечески. Имеем право.
4
В кафе они взяли коньяк четыре звездочки. Два раза по сто граммов. На бутылку не хватило. Было тихо, тенисто и пусто. Пластмассовые темно-коричневые столики были протерты, и на них стояли стеклянные вазочки с ромашками. Буфетчица тихонько стучала тонкими стаканами и закладывала в кастрюлю длинные вязки сарделек.
На Кузьмича вдруг ни с того ни с сего накатило, и он, поглядывая на Митьку и перебирая пальцами пустой стакан, рассказывал свою жизнь, как чужую. Сам того не замечая, он даже начал говорить о себе от второго лица.
— …на заводе, — говорил Кузьмич. — На заводе всеми уважаем. Нормально уважаем. Никто не скажет, мол, он сачок или еще чего. Или он там такой-сякой этакий, пьяница или летун. Или он горлом берет, как другие. Не-ет, он исключительно своими руками, исключительно своими. Он с детства за станком, а это много значит. Он этот станок, между прочим третий, по винтику разбирал. Когда слесарь-ремонтник подходил, он ревновал, как девку. Вот поверишь, рукой не давал дотронуться. А когда отдал, так день простоял просто так. И теперь мимо не пройдет, чтобы сердце не защемило. А потом передал ученику. Исключительно своими руками… Исключительно. И никакой такой философии нет, чтобы пить. А вот с тоски можно. Когда станок исключительно своими руками…