— Неужели ты хочешь, чтобы мы пошли туда сидеть? — спрашивал Митька.
— А почему нельзя пойти туда? — отвечал Кузьмич.
— Я небритый…
— А я, по-твоему, бритый? — язвительно спрашивал Кузьмич.
— Очередь, — кисло морщился Митька, — и вообще это фантазии, прости, конечно.
— Именно фантазии, — с воодушевлением соглашался Кузьмич. — Захотелось — и пойдем. Имеем мы право захотеть?
— Да там эти длинноволосые с гитарами орут, слова не скажешь, не поговоришь… Кончай, Федя, не зарывайся, мы в садике потихонечку. Давай, я возьму.
— Я возьму, — твердо сказал Кузьмич. Ему было жаль упустить такую возможность.
Первый раз в жизни Кузьмич брал выпивку в ресторане, впервые он брал без очереди. Как только он, не взирая на тихо ропщущую очередь, подошел к стеклянной двери и постучал, откуда-то снизу возник швейцар — одних примерно с ним лет. Он прислонился к стеклу, рассмотрел Кузьмича и, кивнув ему как старому знакомому, громко лязгнул запором. Пропустил Кузьмича, придерживая за локоть, отвел в сторонку, подальше от стеклянных дверей, к низким, обитым красным бархатом скамеечкам, и, пока вел, приговаривал:
— Как так? Как так и не заходите?.. Обижаете, обижаете…
Кузьмич решил, что его принимают за другого, но благоразумно промолчал.
Швейцар сел рядом с Кузьмичом на красный бархат и тронул его за коленку.
— Как здоровье-то? — спросил швейцар шепотом и пощекотал Кузьмичу ухо табачным усом.
— Хорошо, — шепотом ответил Кузьмич.
От швейцара пахло заграничными сигаретами и свежими огурцами.
— Ну и слава богу, слава богу, — сообщил швейцар. — А наверх не ходи, сегодня Зинка лютует. А главное — здоровье. Сейчас весна — витамины нужны, — по секрету сказал швейцар. — А Зинку никакая чума не возьмет. Она этих витаминов налопалась на два года вперед, и все равно другим в рот смотрит. Зависть. А все равно помрет. — Швейцар засмеялся с тихим свистом, и Кузьмичу сильно захотелось свежих огурцов. В дверь постучали. Кузьмичу показалось, что швейцар, как дремлющая собака, слегка шевельнул ухом, но оглянуться не счел необходимым. — Есть заграничные виски, — еще более глубоким шепотом сказал он.
— А водка есть? — спросил Кузьмич.
Швейцар посмотрел на свои электронные часы и покачал головой.
— Теперь не дадут. Зато в висках — ноль семьдесят пять. Что же ты без портфеля?
— Да вот, собирались второпях… — соврал Кузьмич.
— У меня пакетик есть, — сказал швейцар и достал из кармана полиэтиленовый пакет с олимпийским медвежонком. — Давай денежки.
— Послушай, — Кузьмич сглотнул слюну, — а нельзя там… огурчика, колбаски — закусить.
— Сделаем, — подмигнул швейцар, уважительно принимая четвертак.
Швейцара не было долго. В дверь постоянно стучали, и Кузьмич забеспокоился. Он понимал, что надо что-то дать, и не знал сколько, потому что не знал, сколько это все будет стоить. Ему сильно хотелось свежих огурцов, и он переживал, что не сказал швейцару про соль, потому что без соли и хлеба — это не огурец. Он переживал за Митьку, думая, что тот переживает за него. «Нужно было вдвоем пойти и посидеть по-человечески; и огурцы — хочешь с маслицем, хочешь со сметанкой, а хочешь так — на тарелочке, а теперь надо пить из горла, а эти виски — черт их знает что такое…»
— Я тут сольцы положил на всякий случай, — шептал швейцар. — А шашлычок кушайте, пока горячий. Он там в бумажке завернут. Денежки в а ш и получите, — сказал швейцар, ударяя на «ваши» и всовывая в руку Кузьмичу комок мятых рублей. — Это в а ш а сдача. — Кузьмич шевельнул было рукой, но швейцар отвел его кулак с зажатыми рублями: — Все учитывается, все учитывается.
Кузьмич взял у швейцара тяжелый мешок, в котором что-то звякнуло, молча и со значением пожал ему руку повыше локтя и был выпущен швейцаром через узкую полоску двери на улицу.
Окончательно завладев инициативой, Кузьмич действовал решительно. Назад к дому друзья не пошли, а повернули налево, в знакомый Кузьмичу скверик, на лавочку под большие деревья.
В мешке кроме пузатой, мерцающей золотыми надписями бутылки заграничного виски обнаружился и граненый стакан, и длинный блестящий огурец, похожий на дубинку, и шашлык, и соль, и порезанный черный хлеб.
— Вот человек… это человек, — приговаривал Кузьмич, ахая над каждым предметом, извлекаемым из мешка. — Ты знаешь, он меня, наверное, с кем-то спутал, обознался, — довольно хихикая, сказал Кузьмич.
— Это Володька, у него манера такая… — отрезвил его Митька. — Сколько он тебе сдачи дал?