— Как ты говоришь — все есть? — весело произнес Митька, зажигая по всей квартире голые тусклые лампочки. — У меня тоже все есть… Где там у нас?
Ошеломленный Кузьмич молча разгружал мешок, а Митька споласкивал под краном и без того чистые стаканы.
«Ну и ну, — думал Кузьмич, — я такого еще не видел. Ничего себе квартирка. И лампочки такие слабенькие, как в больнице. Надо будет ему лампочек принести и на окна чего-нибудь… Там у жены полно всяких тряпок».
— Слушай, Дмитрий, может, давай хоть газетами окна закроем…
— Чтобы их не видеть? — Митька кивнул в сторону улицы и дома напротив, где за разноцветными занавесками двигались тени. — А газет у меня нет, Федя.
— Да нет… — промямлил Кузьмич. — А в общем, черт с ними, с окнами. — Дай-ка я и этот стакан сполосну, — сказал он, доставая из мешка подарок швейцара, на который налипли хлебные крошки, — будет у тебя теперь три стакана… Можно будет на троих как-нибудь заломить… — Кузьмич сконфуженно хихикнул.
— Нет, — сказал Митька, — мне нужно только два стакана. В одном я завариваю чай, а из другого пью. Третий мне не нужен. Когда пойдешь, повесь на кустики возле магазина. Ребятам пригодится. А гостей у меня тут не бывает… Ты первый.
— Я понимаю, я понимаю, — взволнованно сказал Кузьмич, — ты мне тоже очень понравился. Честное слово. Знаешь, я когда из окошка на тебя смотрел, то сильно не одобрял… Даже злился другой раз, а теперь рад, что познакомился с человеком. Ты как хочешь, Дмитрий, а первое дело — это занавески. С ними совершенно другой вид будет. Я скажу своей, она быстро сострочит что-нибудь веселенькое. Машинка есть, куски найдутся, руки свои — быстро, в один день…
— Ладно, ладно, — дружелюбно пробурчал Митька, — об этом после. Наливай по семнадцать капель.
Помолчали. Прочувствовали. Закусили холодным шашлыком и хлебом. Митька достал из кармана складной нож и порезал остатки огурца в тарелку. Хорошо, что швейцар догадался соль положить. В доме у Митьки соли не было.
— Кончилась? — спросил Кузьмич.
— Соли я не держу. Не ем дома. — Митька расстегнул и снял свой черный сюртук и отнес его в комнату на свободный гвоздь рядом с бушлатом. Движения его были спокойные, мягкие, а лицо тихое, и даже антрацитовые глаза погасли и не блестели. Кузьмичу вдруг так стало жалко друга, что защипало в носу.
«Ну что же он, как же можно быть таким непутевым? — думал Кузьмич, отвернувшись на всякий случай, чтоб не видны были его неожиданные слезы. — Ведь как же так можно? А гордый. Лишнего стакана нет, и не надо… Дескать, его специально нет. Ведь золотой парень, золотой, а что поделаешь?.. Тут ведь женская рука нужна… А у нас шкаф в холле стоит. Что там, в этом шкафу? Тряпье бессмысленное, а стоит — бросить жалко. А хороший шкаф. Ну и что, что не модный, зато там и зеркало есть, и ящики, и полки. Когда-то и таким были довольны… А этот новый, из гарнитура, — хуже. И теснее, и работа не та. И матерьял — стружка, а в старом — чистое дерево… А Галине сказать, чтоб тряпье выбросила, а то и так соседи по этажу косятся. Ни у кого не стоит, а у нас стоит. А его, если разобрать, то мы с Митькой за две ходки управимся. В нем ничего тяжелого нет, матерьял сухой, выдержанный. Посуды у нее груда — половиной не пользуется вообще. «А если гости?» — спросит. А разве помочь человеку не требуется? Давно ли сами бились, наживали? Как мне на заводе приемник на премию подарили, еще старенький «Москвич», — небось рада была. А сколько он работал? У него ведь даже радио нет. Ну, пьет человек. А мы еще и не знаем, отчего он пьет. Может, у него такая жизнь, что и ты запила бы… А хуже пьющей бабы ничего не бывает. Хорошо, когда тебе повезло с мужем. Всю жизнь как у Христа за пазухой, а другие есть такие — не только водки, яду была бы рада. Еще на какой характер напорешься — другой твоего шума и дня не выдержит. А поделиться с человеком надо. Может, он потому и пьет, что всем наплевать. Одному и без того трудно…»
— Ты не обижайся, Дмитрий, — осторожненько начал Кузьмич, — конечно, все это дело десятое и забивать себе голову этим не следует, но когда есть, так что ж? Я говорю, когда только принести, а это дело нетрудное… Ну, там отверткой ковырнуть пару раз — на то мы и мужики. Завтра воскресенье — за разговором оно и незаметно все сделается. Зато сразу здесь будет человеческое жилье… — Кузьмич заметил удивленный Митькин взгляд и торопливо, скороговоркой, как бы не придавая значения, добавил: — Я насчет шкафа. Самое главное неудобство — это его на месте разобрать. Там у меня в холле не развернешься, а его от стенки отодвигать надо, потому что он сзади разбирается, а в собранном виде его не потащишь — он и в дверь не пройдет. Понимаешь, что получается, — Кузьмич довольно хмыкнул, — шкаф делали тридцать лет назад, а дверь — пять, не совпадают стандарты. А я всех этих выкрутасов не люблю… Уж если приобретать вещь, то выбираю сам. Вокруг этого шкафа неделю ходил. Хороший шкаф — это как дом, в нем должно помещаться все человеческое существо. И тебе исподнее, и постельное, и мелочевка, и зимнее, и чтоб все это не навалом, а на своем месте, под рукой, удобно, правильно. Это только считается, что шкаф — мебель, а хорошая вещь, она не для мебели, а для пользы и порядка. Завтра перенесем его, и будет польза и порядок.