Летний лагерь училища находился в густом бору, и вечер здесь наступал рано. Покидая землю, солнце ползло по корневищам, по стволам сосен, зажигая лоскутки отставшей кожицы, похожей на луковичную шелуху, добиралось до кроны и, омыв закатным огнем верхушки, точно гасило их на ночь. Не успевали померкнуть верхушки, как кусты внизу начинали накапливать сумеречную синь, деревья теснее толпились в темноте, из мглистой глубины бора веяло смоляным духом, влажными мхами.
Выйдя за ворота, курсанты двинулись нарочито медленной развалкой, словно никуда и не спешили, но, отойдя за первый поворот, бросились по рыхлой песчаной дороге через бор, ровно кто-то мог передумать, отобрать у них увольнительную и вернуть в казарму.
Скоро бор остался позади, они выбежали на открытый луг, зашагали, тяжело дыша, уже не оглядываясь. Здесь было еще светло от неба, широко и просторно распахнутого над лугами, от ближней реки, как бы излучавшей сияние, от неяркого заката, угасавшего за свежими копнами сена. С луговой поймы виднелся глинистый обрыв другого берега, рассыпанные по косогору избы, их окна горели на закате, словно озаренные изнутри жарко топившимися печами.
До Белого Омута, казалось, было рукой подать, но курсанты знали, что до парома им идти еще не меньше часа, хотя сюда, на луга, и доносились звуки вечерней деревенской жизни — и надсадистый брех собаки, и трескучие выхлопы мотоцикла, промчавшегося на большак, и жалобное блеяние овечек, которых загоняли во дворы, скрип садовой калитки и даже звяканье пустых ведер на коромысле, — видно, хозяйка бежала к колодцу, не придерживая дужки руками.
Но вот солнце скрылось, погасли окна в избах, и над дальним озерком, заросшим непролазной осокой, призрачно закурился туман, он густел, ширился, заволакивая кусты и копны, тянулся к реке, расстилая по луговой кошенине волнистые белесые холсты.
Чем ближе к реке, тем Векшин становился нетерпеливее, часто вырывался вперед. И когда он, не выдержав, свернул с дороги и зашагал прямиком по косовищу, намереваясь выйти побыстрее к реке, Каргаполов раздраженно крикнул:
— Ну какого черта, Андрей!.. Прем, как на маневрах с полной выкладкой! В глотке пересохло!
— Мы же обещали нашим зазнобам к киношке поспеть!..
— Я ничего никому не обещал, — натужно дыша, отвечал Каргаполов. — Да и надоела эта киношка…
Насвистывая бодрый мотивчик, Векшин забрел в неглубокую, пониже колена, заводь, под сапогами захлюпала вода, густая трава захлестала по голенищам. Ступая за Андреем по развальному следу, вдыхая душноватый и приторный запах сломанных стеблей, Иван снова, уже в который раз за последние дни, испытал странное, почти безотчетное чувство тревоги. Он и сам не знал, что его беспокоит и гнетет, но тревога налетала, как порыв ветра, и у него не было сил отрешиться от ее навязчивой силы. Все как-то было не по нему — и скорое окончание училища, и назначение в незнакомую часть, и даже редкие, по субботам, увольнительные в Белый Омут, хотя в деревне стоило ему услышать голос Кати, ее смех, как тоска отступала и ему становилось легче…
Когда они вышли к реке, совсем стемнело. Парома у причала не было, другой берег задергивался туманом, мигал редкими огоньками в избах.
— Так и знал, что придется загорать! — Векшин сложил рупором ладони, закричал что было духу: — Лод-ку-у-у! Лод-ку-у-у!..
Набегала на песок вялая волна, перешептывалась осока у берега, но с той стороны никто не отвечал — будто деревня притаилась или погрузилась в сон.
— Понимает, хмырь, что с нас нечего взять, и притворяется глухим! — зло распаляясь, выкрикивал Андрей. — Будь у нас пол-литра, живо бы отозвался! За версту запах водки чует!
Он не жалел горло — надрывался в крике, то прося, то угрожая, пока не выдохся и не опустился на песок. Тот берег молчал, все гуще закутываясь в парную пелену тумана.
— Морда вечно заспанная, ни власти на него, хромоногого кобеля, ни закона — пьет, калымит, — сплевывая, цедил сквозь зубы Векшин. — Будь моя воля, я бы ему показал, что почем!..
— Он же инвалид, — тихо возразил Иван. — Когда ты в пеленках был, он за тебя на войне воевал…
— Значит, прощать ему всякое хамство? — уже почти истошно выкрикивал Андрей. — Пусть делает что хочет и плюет на всех?
— В том числе и на нас, — как эхо отозвался Иван, скорее из упрямства и глухого, рождавшегося исподволь раздражения, чем из желания защищать паромщика.