Держа поставленные торчком весла, Каргаполов переминался с ноги на ногу, ждал, что Катя найдет удобный предлог и они оторвутся от полупьяной компании.
Векшин неожиданно протиснулся между военным и «профессором», и не успел Иван опомниться, как Андрей уже протянул руку за граненым стаканом с темным, как густо заваренный чай, коньяком.
— Я присоединяюсь! — весело сказал он. — А клуб с танцами от нас не убежит! Чего смотришь, Иван? Пристраивайся!
— Я, пожалуй, пойду! — не совсем уверенно проговорил Каргаполов. — Подожду вас у клуба…
— А спиртного в рот не берете? — усмехнулся военный. — Похвально, конечно, но зачем лишать себя одной из радостей жизни? И пьющих вы, понятно, не уважаете и презираете?
— Я их скорее жалею.
— Браво! — «Профессор» снова захлопал в ладоши. — Достойный ответ!.. Я ваш единомышленник, но по слабости духа вынужден жалеть самого себя… Такая, брат, диалектика!
— Не в клуб же ты пойдешь, Вань, с моими веслами? — усмехаясь, спросила Катя. — Чего заводишься? Подожди чуток, а потом пойдем к нам, а там куда хочешь — на танцы так на танцы! Наливай, Николай, только чуть — слышь?
Она ловким движением подобрала юбку, присела у клеенки, приняла стакан, подняла его, любуясь, как он наливается цветом от костра, играет гранями.
— Ну, чтобы никому не кашлять! Всем быть здоровыми и долго не помирать!..
— Вот это по-нашему! Ай да Цыганка! Люблю отчаянных баб! — вскидывая руки и ударяя себя по коленям, кричал Николай. — Хошь ты меня и вытолкала из дому, а я на тебя зла не держу! Вот те крест! Ты только мотри — парня мне не испорть! Слышь? С кем ты его оставила?
— Не твоя забота! — отмахнулась Катя. — Нашел когда вспомнить о сыне! Отец называется!
«Это она нарочно, чтобы досадить мне, — думал Иван, опуская на траву весла и присаживаясь на березовый чурбак у костра. — Да и кто я такой, чтобы она церемонилась со мной?»
Потрескивали сучья в костре, жаркие волны обмывали щеки Каргаполова, но он не отодвигался от костра. За его спиной раздавались взрывы смеха, лязг стаканов и бутылок, а он глядел в огонь и жалел, что у него не хватило решимости оставить Катю с Векшиным и уйти.
Через полчаса, припадая на скрипучий протез, показался на свету костра паромщик — беспоясый, в рваной пестрой рубахе с расстегнутым воротом, потный и красный. На голове его торчали жалкие остатки волос — седые, будто в мыльной пене, клочья; курносое опухшее лицо с обгоревшими и жесткими, как медная проволока, бровями выражало досаду.
— Это с какого базара народишко к нам понабежал? — сипло выдохнул он. — Мы вроде приглашениев не посылали?
— Ладно, дядя Евсей! — сказал Николай. — Не обеднеем, поди… Достал чего или с пустыми руками?
— Тебе, Кольша, завсегда все трын-трава! Ни своего не жалко, ни чужого! В одно место вошло, в другое вышло, и ты опять налегке — и думать ни о чем не надоть!.. А вот попробуй достань ее на ночь глядя — обревешься! — Он приподнял подол рубахи, и из оттопыренных карманов его блеснули, как дула пистолетов, горлышки бутылок. — Всю деревню, как пес, обкружил, но рази у нас ее, окаянную, кто держит про запас? Рази кто вытерпит, чтоб она закрымши стояла и своего часа дожидалась? Лавка у Маруськи закрытая, пришлось на квартеру кандыбать… А она окошки завесила, огонь погасила и притворилась, язва, что спит без задних ног, десятый сон видит… Кричу ей в фортку, а она ноль внимания. Ну тут я не стерпел — обложил ее для порядку, апосля и говорю: ну, погоди, зараза, попомнишь ты меня! Поедешь со своими заочниками за дровами на тот берег, не побежишь, наверно, как Иисус Христос, босиком по воде, а паром тебе потребуется…
— А какие же у Маруськи заочники? — хмыкнул Николай. — У ей же ребята малые! Одному восемь, а другому еще меньше…
— Ты что, впервой, что ли, слышишь, — удивился паромщик, — что когда девка али баба приживет своих мазуриков на стороне, незнамо от кого — к примеру, от таких бродячих кобелей, как ты, — то их тогда «заочниками» кличут!
Грохнул хохот, и пуще всех закатывался, надламываясь в поясе, беловолосый, так что военный даже поддерживал его за спину, чтобы он не свалился.
— Ну и что же Маруська? — допытывался Николай.
— В момент сообразила, что почем! — Паромщик хохотнул в кулак, прикрывая щербатый рот. — Выбежала в исподнем: чего, мол, вам, Евсей Кондратьевич? Хватит, говорю, дурочку пороть, будто ты не знаешь, чего мне надоть! Тащи из своих ночных запасов, а то у меня гости скоро слюной изойдут!.. И заруби, дескать, на носу — в другой раз я у тебя под окнами не буду петь святого лазаря! Шутимое ли дело, в мои годы перед женским полом преклоняться?