— А почему на другой год не держала экзамен?
— А на другой год я уже сама себя повязала, с брюхом ходила! — Катя наконец отняла руку и обхватила ею горло, но тут же убрала и безвольно опустила на колени. — Николай из армии пришел и прилип ко мне в первый же вечер в клубе. Поженимся — и все! Механизаторы, мол, в почете, хорошо зарабатываю, избу срубим, поживем, а не по душе станет — махнем куда хочешь, у меня-то паспорт на руках!.. И тетка зудит с утра до ночи, ломает меня: «Иди, Катька, а то хуже пропадешь! Николай парень хороший, хоть жизнь с ним увидишь. Не упусти, а то девок в деревне много, хоть частокол ими городи!..» Ну и уломали, а там свадьба, и пухнуть начала, и радости были недолгие — Николай скоро с катушек сорвался, и пошла моя жизнь под откос!.. Душу ровно кто вытоптал, как скотину по ней прогнали… Если бы не Витька, то, может, мучиться не стала бы, кому она, такая жизнь!
— Ну что ты! Как можно, Катюша? — испуганно воскликнул Иван, будто разглядел ясно и эту ее жизнь, и страшный конец.
В глазах ее стояли слезы.
— Не жалей меня, слышишь! — сдавленно крикнула Катя.
— Я всей душой к тебе… Катенька!
Он впервые назвал ее так, и не успела она отстраниться, как Иван наклонился и припал сухими губами к ее руке.
— Ты что это? Чего ты? Чего придумал?
В ее возгласе были и удивление, и смятение, и испуг. Она отдернула руку, прижала ее к груди и смотрела на Ивана не мигая широко распахнутыми глазами. Никто еще не целовал ей руку, но сердце прежде ума поняло все и не обиделось, а переполнилось и нежностью, и еще чем-то неведомо прекрасным, чего она не переживала ни разу в жизни.
Боясь пошевелиться, она не отрывала глаз от Ивана, тоже, казалось, смущенного своим порывом. Он сидел, опустив голову, и шарил большой рукой по скатерти стола.
А когда поднял голову и потянулся к Кате, во дворе хлопнула калитка, по крыльцу застучали каблуки, и они невольно отодвинулись друг от друга.
IV
Тося ворвалась в избу, точно кто гнался за нею до самого крыльца и она спаслась только тем, что вбежала первой. Бурно дыша, она остановилась у порога.
— Забыла, что ли, чего? — спросила Катя. — Или кино кончилось?
— Да-а, кон-чи-лось! — Тося всхлипнула и заплакала тягуче и некрасиво.
Она была маленького росточка, худенькая, с детской, невызревшей грудью, каким-то пыльным, измученным лицом, узким лобиком, на который из-под светлой в горошек косынки лезли льняные кудряшки.
— Да что с тобой? Господи! — Катя выскочила из-за стола, бросилась к подружке. — Уж не порезали ли кого?
— Не-е-ет, не по-ре-за-ли! — заныла Тося. — Погляди, что с моей новой юбкой сделали! Первый раз надела — и всю чернилами…
— Стой! Не реви! — Катя встряхнула ее за жидкие плечики. — Руку отрубили, что ли? Подумаешь — юбка! Да мы ее в момент обновим! Скидай! Отмочим в двух-трех сыворотках, и будет еще красивше!
— Правда? — Тося смотрела на нее недоверчиво. — Неужели пятна сойдут!
— Сойдут, сойдут, снимай!
Тося вытерла кулаком слезы, сдернула с головы косынку, стала быстро стягивать юбку, но, словно только сейчас увидев сидящего у стола Каргаполова, вспыхнула и снова натянула ее.
— А ты чего уставился? — с притворной строгостью крикнула Катя. — Не можешь догадаться?
— Извините, пожалуйста, я сейчас… — Взяв пачку сигарет, Иван торопливо вышел на крыльцо.
Туман затопил уже всю деревню, во двор будто напустили пара, сквозь него смутно проглядывал сарай в глубине и рядом с ним поленница березовых дров. Виднелась калитка в сад, косо висевшая на сыромятном ремне. С реки докатился гудок, точно промычала заплутавшаяся в ночи корова, тягуче и жалобно — это подходил к дебаркадеру запоздавший катер. И этот гудок, и редкие всплески голосов на деревне, визг гармоники у клуба доносились глухо, как сквозь вату.
За спиной Ивана хлопала и скрипела дверь, крыльцо окатывал яркий свет из избы, в сенях суетливо бегала Катя, гремела железным корытом, но Каргаполов не шевелился, курил, привалясь плечом к столбику перильца. Он был недоволен собой, что не нашелся, не ответил толком на все ее сомнения и заблуждения, хотя и был убежден, что Катя искала утешение там, где его обретают только старые люди, отчаявшиеся, потерявшие веру в себя и других. И что он мог сказать, кроме общих, заученных еще в школе слов? Она и без него слышала их, вычитывала в газетах, но от частого и бездумного повторения даже самые высокие и чистые слова теряют новизну и силу убедительности. Но главное было даже не в этих словах, а в том, что сама Катя уже успела хлебнуть горя, узнать изнанку жизни, а он, со своими весьма расплывчатыми представлениями о будущем, жил пока по кем-то составленному расписанию и режиму, не ведая хлопот и забот. Он и до того, как попал в училище, жил беззаботно, потому что за ним ухаживали отец и мать. Два его старших брата погибли на войне, и родители, пережив эти страшные потери, состарившие их, всю свою нежность и любовь перенесли на последыша. Они так избаловали его и сам Иван так привык к родительской опеке, что иногда не замечал, что отцу и матери было тяжело выполнять самые обычные, будничные дела. Он мог, развалясь в гамаке, читать какой-нибудь роман, когда старики таскали, сгибаясь, ведра с водой для поливки огорода. Он прозрел лишь тогда, когда его беспощадно и зло пристыдила соседка. Теперь он, не дожидаясь просьб, едва родители принимались возиться на грядках, отбирал у отца лопату и быстро вскапывал землю под картошку. Отец и мать, как видно, в глубине души считали, что их младший сын наделен неведомым, счастливым даром и призван совершить и доделать в жизни то, что не успели его братья. Наверное, они даже верили, что ему суждено осуществить что-то большое и даже великое. Догадываясь об этом, Иван лишь улыбался про себя, но, чтобы не обидеть стариков, ни разу не выказал своего отношения к их выдумке. Пусть думают как хотят, если им от этого легче жить. Сам он не чувствовал себя готовым к чему-то героическому, способным на подвиг. Учился ровно и прилежно, без натуги получал пятерки, но не придавал им особого значения. Он ничем не выделялся среди сверстников, не считая того, что был самым рослым в классе — на голову выше, шире в плечах, на физкультуре ворочал гирями, поражая девчонок, глядевших на него с восхищением, и вызывая зависть у ребят. Сам он скорее стеснялся своей силы, как-то она связывала, сковывала его порой, и он казался себе чересчур тяжеловесным и неуклюжим.