Я был еще настолько слаб, что временами мне становилось трудно не отставать от него, но мистер Стаббс умело подбадривал меня плетью.
Набравшись смелости, я спросил мистера Стаббса, куда мы направляемся.
- Узнаешь, когда прибудешь на место! - грубо отрезал он.
Ночь мы пропели в каком-то подобии таверны. Мы ночевали в одной комнате: Стаббс - на кровати, а я - на полу. Сняв с моей шеи верейку, он связал мне ею ноги, так сильно затянув ее, что она врезалась в тело и причиняла страшную боль, от которой я всю ночь не мог уснуть. Я стонал и жаловался на боль, но мистер Стаббс приказал мне замолчать.
На следующее утро, когда он развязал веревку, оказалось, что ноги мои у лодыжек сильно опухли. Он пожалел тогда, что оставил мои жалобы без внимания.
- Но все вы, - добавил он, - такие лгуны и притворщики, что не знаешь, когда можно вам верить. Вот я и не захотел из-за всяких пустяков подниматься с постели.
Мы снова пустились в путь. Я был так сильно утомлен тяжелой дорогой и измучен отсутствием сна, что мистеру Стаббсу через каждые несколько шагов приходилось прибегать к плети, чтобы заставить меня тащиться дальше.
Вместе с силами уходила моя решимость, угасали мужество и упорство, поддерживавшие меня до сих пор. Потеряв способность владеть собой, я расплакался, как ребенок.
Поздно вечером мы достигли цели нашего путешествия, города Ричмонда. Я не мог бы описать его, ибо сразу по прибытии был отведен в надежное место, другими словами - в тюрьму, и посажен под замок.
Только теперь я узнал, что меня ожидает. Возмущенный моим неповиновением, полковник решил продать меня. Я не видел его больше с того самого дня, когда остался лежать замертво после его "отеческих поучений". Нам больше уже не суждено было встретиться с ним…
Трогательное расставание отца с сыном, не правда ли?
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
На следующий день меня должны были продать. В этот день состоялся аукцион, и на продажу, кроме меня, было выставлено много рабов.
К месту продажи меня отвели в ножных кандалах и наручниках. Весь "товар" был уже на месте. Ввиду того, что до начала торгов оставалось некоторое время, я имел возможность разглядеть тех, кто окружал меня.
Прежде всего мое внимание привлекли старик с белой, как лунь, головой и очаровательная девочка лет десяти или двенадцати - его внучка. Оба были в каких-то ошейниках, охватывавших их шеи, и скреплены вместе тяжелой цепью. Казалось бы, преклонный возраст одного и хрупкое сложение второй делали такую варварскую предосторожность излишней. Но хозяин, как я понял, решил продать их в порыве гнева, и все эти веревки и цепи должны были служить скорее наказанием, чем предотвратить возможность побега.
Рядом с ними стояли мужчина и женщина, оба еще совсем молодые. Женщина держала на руках ребенка. Оба - и отец и мать, - повидимому, страстно были привязаны друг к другу и трепетали при мысли, что могут попасть в руки разных хозяев. Стоило кому-нибудь из покупателей проявить интерес к одному из них, как женщина с горячностью начинала умолять его приобрести их всех вместе и красноречиво перечисляла все их качества и достоинства. Мужчина стоял, опустив голову, и молчал, погруженный в мрачное отчаяние.
Среди выведенных на продажу была и другая группа, состоявшая из мужчин и женщин. Они смеялись, болтали и проявляли такое безразличие к окружающему, словно все происходившее не имело к ним никакого отношения и они были здесь обыкновенными зрителями. Какой-нибудь апологет тирании не преминул бы возрадоваться такому зрелищу и наверняка вывел бы заключение, что быть проданным с аукциона вовсе не так страшно, как расписывают всякие чувствительные люди. Этот аргумент был бы столь же обоснован, как утверждение некоего философа, который, проходя мимо тюрьмы и увидев за решеткой приговоренных к смерти преступников, громко и весело разговаривавших между собой, вывел заключение, что ожидание виселицы таит в себе нечто, вызывающее особую веселость.
Все заключается, однако, в том, что душевная выносливость человека очень велика, и ничто не может до конца убить в нем надежду на счастье. Если раб поет, сгибаясь под тяжестью своих цепей, то почему бы ему не смеяться, когда его, как быка, продают с торгов? Истина, однако, заключается в том, что дух человеческий в своем страстном, но - увы! - слишком часто напрасном стремлении к счастью даже и в бездне отчаяния и пред лицом смерти ищет повода для радости. Так чему же удивляться, если раб поет, сгибаясь под ярмом непосильного труда или тогда, когда его, как бессловесное животное, выставляют на продажу. Это доказывает только, что тирану, несмотря на все усилия, не удается окончательно погасить в душе своей жертвы способность радоваться жизни, и ссылаясь на это, он осмеливается хвастать тем, что дарит ей счастье.
И все же быть проданным - отнюдь не веселое дело. Первым на продажу был выведен человек лет тридцати, с красивым, открытым и выразительным лицом. Как говорили, он до той минуты, когда его вывели на помост, не знал, что его собираются продать. Рабовладелец, проживавший в поместье, расположенном поблизости от города, скрывал свои намерения от раба и привез его в город, сказав, что собирается отдать его в наем какому-нибудь промышленнику. Сообразив, наконец, что его продают, несчастный так задрожал, что еле удержался на ногах. Выражение бесконечного отчаяния и ужаса отразилось в его чертах.
Двое главных покупателей, между которыми разгорелась ожесточенная борьба, были - пожилой джентльмен, проживавший поблизости от города, и видимо, знавший выведенного на продажу раба, и какой-то фатоватый и наглый молодой человек - по словам окружающих, работорговец из Южной Каролины, прибывший сюда для закупки "товара".
Тяжело и мучительно было следить за переменой выражения лица несчастного раба по мере того, как развивались торги. Когда верх готов был одержать торговец живым товаром из Каролины, лицо бедняги искажалось, глаза с остановившимся взглядом готовы были выступить из орбит и весь он казался олицетворением отчаяния. Но когда надбавлял виргинец, лицо раба словно освещалось изнутри. Крупные слезы скатывались по его щекам, и трепетный голос, которым он восклицал: "Господь да благословит вас, мастер!" - должен был тронуть даже и самого жестокосердого человека.
Его восклицания нарушали порядок торгов, но даже и плеть не могла заставить его замолчать. Он обращался к желанному покупателю, называя его по имени, уговаривая не отступать, клялся, что верно будет служить ему до последней минуты жизни, что будет работать на него сколько хватит сил, если только он согласится купить его и не позволит разлучить с женой и детьми, не даст увезти его в неведомые края, далеко от мест, где он родился и вырос; ведь он всегда, всегда хорошо вел себя, и никто не скажет о нем дурного. Он, разумеется, ничего не имеет против другого джентльмена - не забывал он при этом прибавить: несчастный отдавал себе отчет, как опасно оскорбить человека, который мог стать его господином… Конечно, продолжал он, это также благородный джентльмен. Но он - чужестранец, он, без сомнения, увезет его далеко от родных мест, от жены и детей… И при этих словах голос несчастного срывался и замирал в глухом рыдании.
Борьба была ожесточенная. Раб, поставленный на аукцион, видимо, представлял собой первосортный экземпляр. К тому же виргинец был явно тронут мольбами несчастного и позволил себе даже кое-какие намеки, касавшиеся торговли рабами. Эти замечания привели его противника в ярость, и между ними чуть было не произошло столкновения. Вмешательство присутствовавших предотвратило более серьезные последствия, но торговец в возбуждении закричал, что этот раб достанется ему, сколько бы это ни стоило, хотя бы, как он заявил, ради того, чтобы научить этого парня, как вести себя. Он тут же надбавил пятьдесят долларов сверх последнего предложения. Виргинец вынужден был сдаться и с явным сожалением отступил. Аукционист опустил молоток, и несчастный раб, совершенно потрясенный пережитым, был передан слугам своего нового хозяина, который тут же приказал нанести ему двадцать ударов плетью в наказание за грубость и "чисто виргинскую" наглость.