Дерзкий тон, которым были произнесены эти слова, вызвал немалое возмущение присутствующих. Но работорговец, словно в шутку, поиграл рукояткой кинжала, а из карманов его торчали пистолеты. Никто поэтому не решился воспрепятствовать осуществлению "священного права собственности". Аукцион продолжался.
Наконец очередь дошла до меня. Чтобы легче проверить мое телосложение и крепость мышц, с меня стащили почти всю одежду и поставили на площадку, или "стол", на котором подлежащий продаже выставляется напоказ покупателям.
Меня заставили поворачиваться, ощупывали руки, ноги, бедра, и качества мои обсуждались с применением тех специфических словечек, которые в ходу у жокеев.
По моему адресу сыпались самые разнообразные замечания. Один утверждал, что у меня "угрюмый и дикий вид"; другой клялся, что я "чертовски хитер". Третий, наконец, считал, что "все эти рабы со светлой кожей - отъявленные негодяи", на что аукционист заметил, что ему вообще ни разу не попадался раб, который, обладая хоть искрой разума, не был бы при этом негодяем.
Меня осыпали вопросами о том, где я родился и вырос, что умею делать и почему меня решили продать.
Я отвечал на все эти вопросы возможно более кратко и неопределенно. У меня не было ни малейшего желания удовлетворять их любопытство, и я вовсе не стремился быть проданным за особо высокую цену, хоть многие рабы и считают это для себя лестным. Это может служить доказательством того, что в каком бы униженном и жалком состоянии ни находился человек, в нем продолжает жить неиссякаемая жажда превосходства над себе подобными.
Мистер Стаббс молча стоял в стороне. Надо полагать, что у него были свои основания для такой сдержанности. Аукционист старался на совесть. По его словам, я был самым крепким, самым трудолюбивым, самым покорным парнем во всех Соединенных Штатах Америки. Но все эти восхваления заставили собравшихся заподозрить, что у моего хозяина должны были быть какие-то особые основания для того, чтобы продать меня. Один из покупателей намекнул, что я, вероятно, болен чахоткой. Второй высказал предположение, что я подвержен припадкам. Третий заявил, что я один из тех субъектов, которые ни на что не пригодны. Рубцы, покрывавшие мою спину, казалось, подтверждали такое предположение. В результате я очень дешево достался пожилому представительному джентльмену с приветливым лицом, к которому присутствующие обращались, называя его майором Торнтоном.
Не успел молоток аукциониста опуститься на стол, как мой новый хозяин, подойдя ко мне, мягко заговорил со мной и приказал немедленно снять с меня цепи.
Мистер Стаббс и аукционист принялись горячо отговаривать его от такого опрометчивого поступка. Они объявили майору Торнтону, что снимают с себя всякую ответственность за возможные последствия.
- Понятно, понятно, - прервал их мой новый хозяин. - Весь риск я принимаю на себя. Надеюсь все же, что до конца моих дней у меня не будет раба, который пожелал бы сбежать от меня.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Узнав, что я недавно перенес горячку и не вполне еще оправился, мой новый хозяин нанял для меня лошадь, и мы оба верхом поскакали к нему в усадьбу.
Плантация мистера Торнтона была расположена на довольно большом расстоянии от Ричмонда, в той части графства, которая относится к Средней Виргинии. По дороге майор Торнтон вступил со мной в разговор, и меня поразила разница между ним и другими свободными людьми, с которыми мне до сих пор приходилось встречаться.
По словам моего хозяина, мне повезло, что я попал именно в его руки: он обращается со своими рабами во много раз лучше, чем все плантаторы по соседству.
- Если мои рабы, - добавил он, - недовольны, если они не повинуются мне и проявляют желание бежать - я продаю их и, таким образом, от них избавляюсь. Такие слуги мне не нужны. Но так как моим рабам отлично известно, что перемена не принесет им выгоды, они остерегаются причинять мне неприятности. Будь послушен, мальчик, выполняй свою работу, и я ручаюсь тебе, что ты будешь лучше питаться, будешь лучше одет и обращаться с тобой станут несравненно лучше, чем у любого другого хозяина.
Таково было содержание речи, произнесенной майором Торнтоном мне в назидание. Не стану утруждать читателя подробностями, - свою точку зрения он излагал в течение пяти или шести часов, пока мы не добрались до усадьбы.
Мы приехали в Окленд, - так называлось поместье майора Торнтона, - уже довольно поздно. Господский дом был выстроен из кирпича, но крыльцо и ведущая к нему лестница были деревянные. Дом казался не очень большим, но удивительно чистым и красивым, гораздо более уютным и комфортабельным, чем обычно бывают дома виргинских плантаторов. Земля вокруг была тщательно возделана, и симметрично расположенные участки около дома были обсажены кустами и цветущими растениями, что в Виргинии представляло большую редкость, - мне никогда не случалось видеть ничего подобного.
Недалеко от хозяйского дома, на небольшой возвышенности, виднелись домики, где жили рабы. Это были небольшие кирпичные строения, очень чистые и приветливые. Вопреки обыкновению, они были не вытянуты по прямой линии, а разбросаны в живописном беспорядке. Участок вокруг домиков был выполот и тщательно расчищен. Все кругом дышало довольством и говорило о заботе, которая была для меня столь же неожиданной, сколь и новой. Во всех поместьях, где мне до сих пор приходилось бывать, жилища рабов представляли собой лишь жалкие, полуразрушенные лачуги с провалившейся крышей и земляным полом, тонувшие в гуще сорных трав, запущенные, грязные, отталкивающие и неуютные.
Новым поводом для изумления послужили для меня и детишки, резвившиеся вокруг этих домиков. Я привык до сих пор видеть детей рабов бегающими по плантации голыми или, в лучшем случае, одетыми в изодранные грязные рубахи, спускавшиеся до колен и не ведавшие стирки. Здесь, в Окленде, дети были одеты в теплое и вполне приличное платье; они совсем не казались запущенными, жалкими и голодными. Их веселые лица и шумные игры исключали самую мысль о том, что эти ребятишки подвергаются лишениям и страданиям. Не ускользнуло от моего внимания и то, что возвращавшиеся с поля рабы были очень хороню одеты. Здесь и в помине не было мятых, потертых и заплатанных курток, в которые бывают облачены рабы у других хозяев.
Майор Торнтон не был, собственно говоря, настоящим плантатором. Он не выращивал табак, и сам любил называть себя "фермером". Он засеивал свои поля пшеницей, но главной отраслью его хозяйства был клевер, посевами которого он занимался с большим успехом. У него было человек тридцать или сорок рабочих, включая детей и стариков; общее число его рабов составляло около восьмидесяти человек. Майор не держал надсмотрщика и сам руководил всеми работами. Он охотно повторял, что "управляющий годен только на то, чтобы разорить хозяина". Мистер Торнтон был человек деятельный и изобретательный, сельское хозяйство было его коньком - но таким коньком, который вез его к успеху.
И характером своим и поведением майор резко отличался от своих соседей. Нетрудно поэтому понять, что соседи эти его недолюбливали. Его никогда нельзя было встретить на бегах или на петушиных боях, не появлялся он и на политических собраниях, не участвовал в попойках, в карточной игре или в других увеселениях. Его деньги, как он любил говорить, доставались ему с большим трудом, и он не мог рисковать ими, держа всякого рода пари. Что же касается увеселений, то у него, по его словам, не было на них времени, да и удовольствия он в них не находил. Соседи мстили ему за презрительное отношение к их любимым развлечениям, уверяя, что он просто-напросто скряга. Они даже осторожно намекали на то, что он дурной гражданин и опасный сосед. При этом они горько жаловались, что недопустимая снисходительность майора к его собственным рабам подстрекает и их рабов к неповиновению и недовольству. Поднимался даже вопрос, не предложить ли майору Торнтону покинуть эти края.
Но майор Торнтон был человек решительный. Он хорошо знал свои права. И не менее хорошо он знал людей, с которыми ему приходилось иметь дело, знал также, какие меры могут наилучшим образом на них воздействовать. Когда один из наиболее злобствующих и беспокойных соседей позволил себе нелестное замечание по адресу майора и это замечание дошло до его ушей, майор, не откладывая дела в долгий ящик, послал обидчику вызов. Вызов был принят, и майор с первого выстрела всадил пулю прямо в сердце противника. Хотя с тех пор отношение соседей к Торнтону и не изменилось, они все же стали более воздержанны на язык и предоставили ему править своей ладьей по собственному усмотрению, не позволяя себе никакого вмешательства.