Не прошло и месяца после этого возврата к прежнему положению, как около трети рабов оказалось в побеге. Брат миссис Монтгомери объявил ей, что удивляться тут нечему: по его словам, этих негодяев так избаловали, что они теперь не в состоянии подчиняться строгой дисциплине, которая необходима на каждой плантации. После долгих поисков, неприятностей и большой затраты сил и средств бежавшие, за исключением одного или двух человек, были пойманы, и в Поплар-Грове при новом управлении постепенно восстановилась рутина старого порядка: условия работы стали непосильно тяжёлыми, и плеть была снова пущена в ход. Несмотря на все принимаемые меры, слухи о чрезмерно жестоких наказаниях всё же время от времени достигали ушей миссис Монтгомери, и она в порыве негодования восклицала, что предпочла бы самую большую нищету богатству и роскоши, которыми она обязана плети надсмотрщика. Но сразу же после этих вспышек благородного негодования миссис Монтгомери, успокоившись, уже готова была признаться самой себе, что безумием было бы отказываться от роскоши, к которой она привыкла с детства. Она старалась не видеть того, что делается вокруг, забыть о несправедливостях и жестокостях, которые в душе она осуждала, но воспрепятствовать которым не могла, или, вернее, не решалась. Она покинула дом, где её всюду преследовал призрак насилия, творившегося при её попустительстве, и за которое — как бы ни пыталась она перед собой оправдаться — она чувствовала себя ответственной. И в то время как рабы её изнемогали от работы под палящим солнцем каролинского лета и стонали под бичом безжалостного управляющего, госпожа их старалась заглушить воспоминания об их мучениях, развлекаясь в Саратоге пли Нью-Йорке.
Часть года она всё же бывала вынуждена проводить в Поплар-Грове, и там, какие бы меры она ни принимала, ей не всегда удавалось оградить себя от тяжёлых впечатлений. Ярким примером таких столкновений её с действительностью может послужить случай, разыгравшийся при первом моем посещении дома миссис Монтгомери. Один из её полевых рабочих выпросил у управляющего, который, кстати сказать, был правовернейшим пресвитерианином, пропуск и разрешение отправиться на молитвенное собрание, устроенное мистером Карлтоном. Миссис Монтгомери увидела его там и, когда собрание окончилось, решилась послать с ним записку кому-то из соседей. Случилось так, что управляющий плантацией миссис Монтгомери находился по делу у того самого соседа, к которому раб был послан своей хозяйкой. Увидев его, управляющий грубо спросил, как он осмелился явиться сюда, если пропуск ему был выдан лишь на то, чтобы отправиться на собрание и прямо оттуда вернуться обратно на плантацию. Напрасно несчастный ссылался на приказание своей госпожи. Управляющий заявил, что это не имеет значения, так как миссис Монтгомери не вправе распоряжаться людьми, занятыми в поле. И чтобы истина эта лучше запечатлелась в памяти раба, управляющий тут же раз десять хлестнул его плетью.
У раба хватило смелости отправиться к своей госпоже и пожаловаться ей. Возмущение миссис Монтгомери не имело границ, но условия, заключённые с братом, лишали её возможности вступиться. Она сделала рабу хороший подарок, признала, что он был наказан несправедливо, и попросила его вернуться к себе и никому ничего не рассказывать. Она прибегла к этой унизительной просьбе в надежде оградить несчастного от новой кары. Но управляющий, как мне стало известно впоследствии, всё же узнал обо всём происшедшем.
Желая отстоять свой авторитет и укрепить дисциплину, он приказал выпороть непокорного ещё сильнее, чем в первый раз.
В рабовладельческой системе коренится столько зла и все её проявления настолько чудовищны, что действия, продиктованные самым искренним доброжелательством по отношению к рабу, приводят только дальнейшему нагромождению на его голову всевозможных горстей и бед. На такой гнилой почве нельзя возвести сколько-нибудь крепкое здание. Позорна сама система рабства. Кстати сказать, доброжелательство, гуманность, отзывчивость рабовладельца сильно походят на доброжелательство грабителя, который, обобрав проезжего, достаёт из его же чемодана и «великодушно» жертвует ему какую-нибудь часть одежды, предлагая несчастному прикрыть свою наготу. Есть ли что-нибудь более нелепое, чем эта гуманная жестокость и великодушная несправедливость? Единственная мера, которая способна принести пользу рабу и без которой все остальные ничего не стоят и даже вредят, это — дать рабу свободу!
Глава двадцать третья
Я уже говорил, что по воскресеньям рабы отдыхают. Если рабам с двух разных плантаций разрешили сочетаться браком, то воскресенье обычно единственный день, когда разбросанные в разных местах члены семьи имеют возможность встретиться. Многие плантаторы, хвастающиеся совершенством заведённой у них дисциплины, решительно воспрещают такие браки и в тех случаях, когда у них на плантации число рабов мужского пола превышает число женщин, готовы предпочесть, чтобы у женщины было пять-шесть мужей, чем позволить своим рабам «портиться», проводя время на чужих плантациях.
Встречаются также и другие хозяева, столь же горячие сторонники дисциплины, но похитрее, чем их соседи. Они запрещают своим рабам жениться на женщинах, принадлежащих другим владельцам, но зато женщинам они охотно позволяют подыскивать себе мужей, где и как им вздумается. Рассуждают они очень просто: когда муж приходит проведать свою жену, то он всегда старается принести ей что-нибудь — чаще всего съестное, а это приношение он ворует с хозяйских полей, С подарком его лучше принимают, и приход его становится настоящим, праздником. Всё, что при этом приносится на плантацию, — чистая прибыль, и таким путём можно часть своих рабов подкармливать за счёт соседей.
Я уже сказал, что воскресенье — день, когда рабы навещают друг друга. Но я по воскресеньям не отдыхал. Обычно мне в этот день приходилось сопровождать хозяина в его поездках на молитвенные собрания. Зато мистер Карлтон отпускал меня в четверг, сразу же после обеда. Таким образом, мне удавалось не реже раза в неделю видеться с Касси.
Год, последовавший за этим, был самым счастливым в моей жизни, каковы бы ни были те муки и унижения, которые даже при самых благоприятных условиях влечёт за собой положение раба. Я с радостным чувством вспоминаю всегда этот год, и воспоминание это согревает мне душу даже в часы, когда она переполняется другими, горькими и тяжёлыми воспоминаниями.
В этом же году у Касси родился ребёнок. Наш сын унаследовал красоту матери. Нужно быть таким же любящим и нежным отцом и мужем, каким был я, чтобы понять мои чувства, когда я прижимал милого малютку к своей груди.
Нет, никто не поймёт, что я чувствовал, это может быть понятно только тому, кто сам, как я, стал отцом раба. Отцом раба! Так неужели же правда, что это крохотное существо, в котором воплотились мои надежды и мои желания, этот залог нашей взаимной любви, что это дорогое-дорогое дитя моё не принадлежит мне?
Разве не долг мой и не право моё — а это право и этот долг для меня дороже жизни — беречь это беспомощное существо со всей отеческой нежностью и любовью, для того чтобы, став взрослым, сын мой вознаградил меня за все мои заботы и, в свою очередь, поддержал меня и обласкал, когда я буду дряхлым стариком?
Быть может, это мой долг, но права этого у меня нет. У раба нет никаких прав. Жена его, его сна, труд, кровь его, сама жизнь и всё, что придаёт цену этой жизни, ему не принадлежат. Он пользуется всем этим тогда, когда этого хочет его господин. Раб ничем не может владеть, и если какие-то вещи кажутся ему порою собственностью, то это самообман — они принадлежат ему только с разрешения хозяина.
Моего сына, этого милого крошку, могут вырвать из моих объятий, он завтра может быть продан первому встречному, и я не буду иметь права этому воспрепятствовать! А если даже этого не случится, если беспомощность его вызовет жалость и его не вырвут из объятий отца, не отнимут от груди матери в том возрасте, когда он не в состоянии ещё осознать своё несчастье, то всё равно — какая тяжкая судьба ожидает его! Ему нечего ждать от жизни, ему не на что надеяться в ней, ведь, выросши, он станет рабом!