Рабом! Сколько томов надо исписать, чтобы выразить всё, что кроется в этом слове! Оно говорит о цепях, о плети и пытках, о подневольном труде, о голоде, о безмерной усталости, о страданиях, которые терзают наше измученное тело. Оно говорит о высокомерии власти, о наглых приказаниях, о ненасытной алчности, о прихотях тщеславия, о кичливой роскоши, о холодном равнодушии и презрительной бесцеремонности, с которыми властелин смотрит сверху вниз на свою жертву. Оно говорит о тех, кто просыпается от неизменного страха, о подлой и льстивой хитрости, о предательстве и о мести. Оно говорит об оскорблении человеческого достоинства, о нравственном падении, о попранном милосердии, о разорванных узах, некогда соединявших в одну семью мать, отца и ребёнка, о сломленной воле, о разбитых надеждах, о святотатственно затушенном факеле знания. Оно говорит о человеке, лишённом всего возвышенного и благородного, о человеке, которого низводят до положения животного, отнимая у него душу.
И вот такая судьба станет и твоим уделом, дитя моё, мой сын! Да сжалится над тобой небо, ибо люди всё равно не смилостивятся к тебе!
Первый порыв инстинктивной бездумной радости, вспыхнувшей в моей душе, когда я взглянул на мальчика, навсегда угас, едва только я достаточно овладел собой, чтобы вспомнить о том, что его ждёт в жизни, С какими разнородными, непрестанно менявшимися чувствами глядел я на него, когда он спал у груди своей матери или, проснувшись, отвечал улыбкой на её ласки. Это был прелестный мальчуган, мой милый, милый крошка! И тем не менее я не в силах был даже на мгновение заглушить в себе горькую мысль об участи, ожидавшей его… Я знал, что, став взрослым, он отплатит мне за мою любовь заслуженными проклятиями, проклятиями за то, что я, его отец, заставил его влачить жизнь, из которой всё самое ценное выжжено клеймом рабства.
Я уже не испытывал в обществе Касси той радости, которой прежде полны были наши встречи, или, вернее, радость, которую я не мог погасить в своём сердце, смешивалась с едкой болью. Я любил жену не меньше, чем прежде. Но рождение ребёнка добавило свежую горечь в чашу неволи. Стоило мне взглянуть на сына, как перед мысленным взором моим вставали страшные картины. Казалось, передо мной раздвигается завеса будущего. Я видел своего сына обнажённым, истекающим кровью под плетью надсмотрщика. Я видел его несчастным, трепещущим, раболепствующим, чтобы избежать наказания. Я видел его жалким и униженным, потерявшим веру в свои силы. Иногда же он представлялся мне в гнусном образе раба, удовлетворённого своей участью.
Я не в силах был это вынести. И вот однажды безумие охватило меня. Я вскочил, выхватил ребёнка из объятий матери и, нежно его лаская, в то же время стал искать способа, как погасить эту жизнь, которую я же ему дал, ведь ей суждено было стать продолжением моего существования, исполненного мук.
Вероятно, глаза мои в эти мгновения горели безумием и на лице отражалась владевшая мною мрачная решимость, потому что жена моя, несмотря на всю кротость свою и доверчивость, не могла разделить то дикое неистовство, которое охватило меня, и своим материнским инстинктом, казалось, угадала моё намерение. Поспешно поднявшись, она взяла ребёнка из моих дрожащих рук и, прижав его к своей груди, бросила на меня взгляд, полный страха, — взгляд, ясно говоривший о том, что жизнь матери неразрывно связана с жизнью ребёнка.
Этот взгляд обезоружил меня. Руки мои бессильно повисли, и я погрузился в какое-то мрачное оцепенение. У меня не хватило сил превратить своё намерение в действие. Но я не был убеждён, что, отказавшись от него, я выполнил свой отцовский долг. Чем упорнее я думал об этом — а мысль эта так овладевала мной, что я не мог уже ничем от неё отвлечься, — тем сильнее становилось убеждение, что ребёнку лучше умереть.
И пусть это убийство принесло бы гибель моей душе — я так любил моего сына, что даже и это меня не страшило.
Но что будет с матерью?
Мне хотелось убедить её. Но я понимал, насколько бесцельно противопоставлять мои рассуждения чувствам матери. И я знал, что одна только слезинка, скатившаяся по её щеке, один только взгляд, подобный тому, который она бросила на меня, когда я вырвал ребёнка из её объятий, опрокинут все мои самые бесспорные доводы.
Словно бледный свет звезды, пробивающийся сквозь мглу покрытого грозовыми тучами ночного неба, мозг мой озарила мысль — ничего не страшась, ни перед чем не останавливаясь, освободить моё дитя от всех грозящих ему страданий. Но этот едва забрезживший свет теперь погас: ребёнок должен был жить… У меня не было права отнять у него жизнь, которую я ему дал. Нет! Не было, хотя бы каждый день этой жизни и навлекал на мою проклятую голову всё новые проклятия, да ещё какие! Проклятия моего сына! Увы, это была ядовитая стрела, которая впилась мне в сердце и осталась в нём… Роковая, смертельная рана, спастись от которой было нельзя.
Глава двадцать четвёртая
Однажды в воскресенье утром — ребёнку было тогда около трёх месяцев — в Карлтон-холл неожиданно приехало двое незнакомых людей. В связи с их приездом хозяин мой весь день был занят какими-то срочными делами, и ему пришлось пропустить религиозное собрание, назначенное им на этот день. Я об этом не жалел: я получил возможность проведать жену мою и ребёнка.
Стояла осень. Летняя жара спала. Утро выдалось ясное. Воздух был необыкновенно мягким и благоуханным. Леса ласкали глаз необычайным разнообразием красок, яркостью едва ли не превосходящих весенние. Я ехал верхом, направляясь в Поплар-Гров. Окружающая красота и какая-то особенная прозрачность неба наполняли мою душу тихой радостью. Как нужна мне была сейчас эта радость после многих неприятных и тяжёлых минут, пережитых за последнюю неделю!.. Каждое повое унижение, которого я не мог избежать в моём положении раба, я переживал теперь вдвойне болезненно — за себя и одновременно за своего ребёнка, предвидя его будущее. Когда я выезжал из дому, на душе у меня было как-то невесело, но сама езда и чудесный осенний воздух успокоили меня и влили в меня бодрость, какой я давно не испытывал.
Касси встретила меня улыбкой и ласками, которыми женщина так щедро осыпает любимого мужа. Хозяйка накануне подарила ей новое платье для ребёнка, и она нарядила в него малыша к приезду отца. Касси принесла ребёнка и положила его мне на колени. Она восхищалась его красотой; обняв меня, она глядела на него и пыталась в чертах сына уловить сходство с отцом. Вся во власти материнской любви, она готова была совсем позабыть о будущем. Своими нежными ласками и маленькими хитростями женской любви она старалась сделать так, чтобы и я о нём позабыл. Но ей это плохо удавалось. Вид ребёнка, который улыбался, не ведая своей участи, снова повергал меня в глубокую печаль. В то же время мне больно было убивать надежду и радость моей жены, и, стараясь показать ей, что её усилия не пропали даром, я напускал на себя веселье, которому моя душа была чужда.
День был так хорош, что нам захотелось пойти погулять. Мы бродили по полю и роще, по очереди неся ребёнка на руках. Касси жаждала поделиться со мной тысячью мелочей, подмеченных ею в характере ребёнка и свидетельствовавших о его быстром развитии. Она говорила с увлечением и горячностью, которые всегда свойственны матерям. Я почти ничего ей не отвечал. Я знал, что стоит мне заговорить, и я уже не смогу больше владеть собой, а я не хотел омрачать её весёлость, дав волю горьким чувствам, кипевшим в моей душе.
Часы шли незаметно, и солнце уже склонялось к закату. Мне было приказано вернуться к ночи, и пора было уходить. Я прижал к груди моего сына и, поцеловав Касси в щеку, пожал ей руку. Но она не удовлетворилась таким холодным прощанием и, обвив мою шею руками, стала страстно меня целовать. Эта горячность так сильно отличалась от её обычной сдержанности, что просто поразила меня. Неужели она в эту минуту предчувствовала всё, что случится, что должно было произойти? Неужели её осенила мысль, что это наше последнее свидание, наше прощание перед разлукой?
Глава двадцать пятая