"Сынок, - охватило Виктора радостное волнение. - Его голос... Его первое приветствие..."
Пока Галя шла к окну и от окна, Виктор с ужасом заметил, что она прихрамывает на обе ноги.
- Что с тобою, Галинка?
Она смутилась, не поняла вопроса.
- Ступаешь как-то... Будто не своими ногами...
- А... Просто сбила. Вчера на рассвете в Хреновое бегала соль выменять. Назад решила идти напрямик, через лес, да заблудилась... А была босая...
- Садись! Посмотрю, что у тебя с ногами.
- Да ничего, пройдет! Бежим, а то там Тимка!..
Виктор подхватил ее на руки, сел на ступеньку, и она очутилась у него на коленях. На маленьких ступнях белели водяные пузыри, они были видны даже в ночном мраке.
- Почему ты босая ходишь, Галочка?
- Тут все так ходят... А как же мне? И в колхоз надо, и всюду... Я только в школу обуваюсь.
"А есть ли у тебя что обуть?" Этот вопрос больно кольнул в сердце, но Виктор промолчал.
Галя горячо задышала возле его уха и, будто угадав его мысли, зашептала не то сквозь смех, не то сквозь слезы:
- Это ничего... Как люди живут, так и я. Тут не одна я эвакуированная. А вот что соли вчера не выменяла. - хуже. Просто и не знаю, как жить без соли.
- А на что же ты меняла? Прости за такой вопрос.
- На что? - Галина прислушалась, не плачет ли Тимка, и пальцами ног коснулась ступеньки. - Мы, эвакуированные, ходили в лес, собирали грибы. Потом сушили. Объявление было на дверях кооператива, что грибы можно отоварить. Весь свой запас я отдала за бутылку водки: говорили, что в Хреновом только на водку можно выменять соли. За бутылку - стакан.
- И что?
- Напрасно сходила.
У Виктора снова защемило сердце: обо всем вроде подумал, все припомнил, а не пришло в голову, что у семьи ни щепотки соли. Сахару немного припас в госпитале, немного дали в пайке, а соли не догадался попросить. Хорошо, хоть пару воблин положил в рюкзак. Соленые.
В комнате было не темней, чем во дворе: в незавешенное окно уже брезжил рассвет. Виктор увидел на полу узкий, домотканый половичок. Рассеянный свет отражался на белой стене большой крестьянской печи с припечком и плоской лежанкой, падал на деревянную с перильцами кроватку, в которой спал Тимка.
- Здравствуй, сынок! - прошептал Виктор, наклонившись над кроваткой.
Его шепот услышала Галя, прижавшись к мужу, она тоже наклонилась над сыном. Пусть бы проснулся Тимка, раскрыл свои голубые, как у отца, глазенки и посмотрел, кто над ним стоит. Пускай бы и губки надул, как это часто делает, если чего-то хочет, требует, а ему не дают. Вспомнил бы Виктор эту свою привычку, которая неизвестно каким образом передалась его сыну. Заметил бы, что и губы у сына его, только более розовые и нежные.
- Будем зажигать коптилку или нет? - шепотом спросила Галя. - Тимка иногда просыпается от света.
- Пусть поспит, - понял ее Виктор. - Скоро будет совсем светло.
Он подошел к окну, заслонил его плечами, и в комнате сразу потемнело. К маленьким, не больше книжной страницы, стеклам тянулись, едва не касаясь их, косматые ветки яблони. Сбоку от сада виден был хлев, и возле него белела голова Беляка-Сокола. Убедился, что Беляк стоит спокойно и с удовольствием жует клевер, припасенный Галей.
- Я и люблю свое окно, - стоя рядом с Виктором, тихо говорила Галина, и боюсь его. Тут часто бомбили Хреновое, и так полыхало вокруг, что жутко становилось. Даже светомаскировка не помогала.
- Наверное, и Тимка тогда пугался?
- И тогда, и когда тут гремело.
- Разве и тут?..
- Сюда не только бомбы, но и снаряды долетали: фронт был совсем близко.
- Слушай! - Виктор повернулся к жене, в полутьме уловив ласковый блеск ее глаз. - Сразу спрошу, чтоб не забыть: была же тут раньше мельница на горке за селом? Или меня память подводит?
- Была, - подтвердила Галя.
- Когда ехал сюда, даже растерялся, - продолжал Виктор. - Показалось, что не туда приехал: горка будто бы есть, а мельницы нет.
- Была мельница, - снова сказала Галя. - Разнесло снарядом. Хоть тут ни одного нашего солдата не было, но немецкие наводчики брали на прицел все, что видели. Насиделись в те дни и мы с Тимкой в погребе на огороде.
...Слышно было, как за стенкой тикают ходики.
- Они с боем, - сказала Галя, заметив, что Виктор насторожил слух. Должны вскоре отбить время.
- Без них видно, что ночь на исходе. - Виктор окинул взглядом стены комнаты, неровно оклеенные обоями. Уже можно было различить, что обои полосатые, только цвет полос еще не обозначился. Сбоку от окна висела темная рамочка с фотокарточкой. Виктор решил, что уже можно разглядеть эту фотокарточку, и сделал шаг ближе. Узнал, вспомнил...
Галя в беретике, с легкой косынкой на шее. Молоденькая, светлая, счастливая. Доверчиво и нежно прижалась беретиком к нему, наголо остриженному, выглядевшему в военной форме старше своих лет.
- У тебя одна эта фотокарточка?
- Вторая у тебя.
Виктор промолчал. Действительно, тогда фотограф в гарнизоне срочно сделал им две фотокарточки, одну взяла Галя, а вторая осталась у Виктора. Единственная память о той довоенной встрече.
Вспомнились брезентовые портупеи, которые приходилось надевать каждый день. Они поддерживали такой же брезентовый пояс, на поясе с одной стороны висел кавалерийский клинок, а с другой - патронташ. Невольно пальцы потянулись к теперешней офицерской портупее и ремню, нащупали царапины на ремне. Виктор не хотел менять ремень в госпитале: он - тоже память. Царапины на нем от осколков разрывных пуль. Были они также на голенищах сапог, несколько дырок Виктор нашел потом на гимнастерке. Это все память о Курской дуге, особенно о том случае, когда пришлось кинуться под пули. Тогда на боку у него была еще и планшетка. Наверно, осколки обрезали ее, только конец ремешка остался. Ночью Виктор вылез из воронки и долго ходил и ползал по заросшему лебедой и полынью полю, обшарил почти все воронки с той стороны, откуда полз. Планшетки не нашел, в ней была та заветная фотокарточка.
...Ходики наконец ржаво проскрипели за стеною, пробили четыре раза. Галя будто испугалась, смущенно глянула на кровать, прикрытую покрывалом, с одной подушкой, поставленной углом.
- Скоро хозяйка встанет, наверно, зайдет ко мне - велит запрягать волов.
- Так рано?
- На волах пока-то доедешь! Прости, ты же такой голодный!
- А ты?
- Так я же дома...
Галя разбирала постель, и руки ее дрожали. Когда-то, в том далеком теперь местечке, где они учительствовали, хозяйка временно отвела им один диван на двоих, старый, с выпирающими пружинами, к тому же очень узкий. Постель на нем устраивалась только на ночь - днем диван был единственным удобным местом, чтобы посидеть. Как помещались на нем, уже и забылось...
...Подушка в руках показалась холодной. Галя невольно глянула на печь, где спасалась от холода зимою, и смутилась: лето же на дворе. Начала прикидывать, где лучше лечь самой: возле стенки, страшно холодной зимой, или с краю? А чем накрыться? Одеяло узенькое и короткое, только на одного. Тут все на одного! Подушка - блин блином, даже не взбивается: перьев в ней одна горсть. Кровать, наверно, детям была поставлена. И комната эта раньше отводилась детям. Выросли, разъехались, сын в армию ушел.
Трещит, скрипит, ходуном ходит кровать, когда Галя укладывается спать. Она уже привыкла к этому скрипу. А если вдруг развалится?.. И смешно, и горько стало от такой мысли...
* * *
Только они стали засыпать, как заплакал в своей кроватке Тимка. Заплакал громко, настойчиво.
- Спи, сыночек, чего ты? - спросила мать.
- Мне холодно, - сквозь слезы пожаловался малыш.
- Да теперь же не зима, сынок. Вот я встану, получше укрою, и не будет холодно.
- Я хочу к тебе!..
- Давай возьмем его! - шепотом попросил Виктор.
- Куда же?.. - Галина еще дальше отодвинулась к краю.