Свет солнца и звезд, синь неба, и изумрудные волны теплого моря, разливы рек, таинственные шорохи леса — для всего находил Владимир Алексеевич слова и сравнения. И щедрою рукою дарил их Саяку — дарил так, как может сделать только слепой, видевший свет. Свои знания, свое упорство и любовь к миру прививал он день за днем Саяку, поражаясь его восприимчивости и оригинальному складу ума. «Друг мой, — говорил он Саяку, — не слепота глаз, а слепота души, леность ума — вот печальный удел, равный смерти. У Садриддина Айни в его книге «Бухара» слепой ученый так говорит зрячему мулле: «…Если вы с неделю проведете в комнате, где стены, двери и окна завешаны плотным черным занавесом, затем выйдете на свет, вы ничего не разглядите. Даже смотреть на свет не сможете; так зажмурите глаза, что хуже меня слепыми станете. И огорчитесь, я обеспокоитесь, ибо вы, потеряв свет, потеряете весь свой мир. А я слеп, но не убит этим».
Во тьме и интеллектуальном одиночестве Владимир Алексеевич самозабвенно лепил характер юноши, пуще всего боясь превратить его в своего двойника. Вскоре он убедился: намного проще разжечь в душе Саяка жажду знаний, чем разрушить в ней предрассудки и недоверие к людям. Это был тяжелый изнурительный труд, не раз доводивший Владимира Алексеевича до отчаяния. Но через полгода он уже мог о многом беседовать с Саяком как с равным.
Настала зима. В общежитии почти не топили. Ну и намерзлись они под тонкими старыми одеялами! И все же не прекращали своих бесед и занятий.
— А ну, Саяк, скажи, какая разница между словами «блестеть» и «блистать»?
— Можно блестеть как медный грош, но нельзя блестеть в обществе.
— Молодец, не зря, значит, в прежних медресе считали: на холоде знания, лучше усваиваются.
Иной раз, проснувшись ночью, Саяк слышал, как Владимир Алексеевич ходит по комнате. Он сразу догадывался, почему тот не спит.
— Зачем накрыли меня своим одеялом, да еще и матрацем? — сердился Саяк. — Уберите, пожалуйста, и ложитесь спать.
— Я же северянин, а ты южанин, — отшучивался слепой арабист. — Меня холод не берет. К тому же ходьба согревает.
— Нет, так дело не пойдет, — Саяк вылезал из-под одеяла и матраца.
И оба они, накинув на плечи поверх телогреек одеяла, ходили по маленькой комнате, не сталкиваясь и даже не задевая друг друга. Поочередно читали стихи. Саяк уже знал наизусть немало стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова…
Особенно нравилось ему стихотворение Лермонтова «Нищий».
— Лермонтов написал это стихотворение, — рассказывал Владимир Алексеевич, — когда ему было столько же лет, как и тебе. И в нем нет ничего выдуманного. У входа в церковь стоял слепой нищий. По шагам определил он, что идут молодые люди, а это был Лермонтов со своими друзьями. Слепой протянул деревянную чашку, в которую собирал подаяние. Услышав, что в чашку бросают монеты, он вспомнил: «Вчера тоже приходили молодые люди, да шалуны, посмеялись надо мною: наложили полную чашечку камушков. Бог с ними».
— Напрасно он их простил, — возмущался Саяк. — Никакие они не шалуны, а бессердечные. Лермонтов это знал, потому и написал не «камушек», а «камень». Он знал: вырастут бессердечные, и вырастут их камушки, превратятся в камни.
— Это ты, пожалуй, верна подметил, — задумчиво сказал Владимир Алексеевич. — И все же, Саяк, жизнь сложнее, чем ты ее себе представляешь. Как часто и добро и зло вместе уживаются. Как часто бывают люди жестоки и несправедливы, ибо не ведают, что творят. И все же хороших людей в мире больше. Мир я в самом деле на трех китах держится: на доброте, справедливости и жертвенности.
Зима уходила, отбиваясь холодными ветрами. Но в полдень солнце припекало и словно смеялось ей в глаза.
Правда, зимой ли, весной — работа у Владимира Алексеевича и Саяка была одна: вили в мастерской веревки. И все же, когда воздух дразняще-свеж, когда в раскрытые окна льется хотя и невидимый, но теплый и ласковый свет, настроение совсем иное, хочется думать о хорошем, смеяться, петь.
В один из таких дней Саяка разыскал совсем незнакомый ему человек, Иван Матвеевич, представившийся фронтовиком другом Бекмата.