«Посидит полчаса и уйдет», — подумал Саяк. Но получилось иначе.
Сначала он отправился с Саяком в магазин, купил ему там фуфайку и ботинки на толстой, твердой, как железо, подошве, потом — на базар. В общежитие вернулись с лепешками, копченым мясом, урюком, изюмом, с тоненькими пучками только что вылезшего из земли зеленого лука.
На груди Ивана Матвеевича, когда он наклонялся, позванивали медали — Саяк замирал: так звенели медали Бекмата.
— …Живу, я под Москвой, в Звенигороде, — рассказывал Иван Матвеевич. — Перед войной сын мой Саша уехал на каникулы к дедушке в Ленинград. Там его война и застала. Дедушка в сорок втором умер, а Сашу вместе с другими детьми эвакуировали в Киргизию. Я, как демобилизовался два месяца назад, прямехонько из Германии в Ленинград. Там-то и узнал, где сыночка искать надо… Я — во Фрунзе. Все списки эвакуированных детей просмотрели. Эх, какие там списки! Многие дети и фамилии своей не ведали. Выяснил все же, многие ребята-ленинградцы на Иссык-Куле: в Пржевальске, Рыбачьем, да в разных киргизских селах. Вместе с другими отцами, такими же, как я, фронтовиками, и их женами поехали на Иссык-Куль. Где только ни побывали… Одним счастье — отыскали детишек, кто — в детдомах, кто — в семьях киргизских. Всякого насмотрелся… Те, которых совсем маленькими привезли, ни слова по-русски не понимают, отцов и матерей своих пугаются. Киргизы — их тоже понимать надо — спорят, плачут, будто родных детей у них отнимают. Познакомился там с одним стариком учителем — шестерых детей в дом свой взял. Он-то и помог мне найти взрослых, мальчиков, с которыми Сашеньку моего везли. Спрашиваю: «Помните, рыженький такой, все лицо в веснушках, Сашка?» А они: «По имени не помним, а такой рыженький был с нами, в теплушке умер…» А самый старший из них говорит: «Я его из вагона тащил, мизинчика у него на руке не было». Ну, точно — мой Саша!
Побрел берегом озера. Огромное оно, на солнце все переливается, душу красотой растравляет, а мне жить не хочется. Свернул в горы. Шел, шел по тропе, устал, промерз. Ну думаю, замерзну, и ладно… Не помню, как у чабана в юрте очутился. Провалялся там два дня, потом взял себя в руки. Вспомнил, в кармане гимнастерки адрес у меня друга фронтового — он меня раненого на плечах своих вынес. Куда же теперь податься, как не к нему. Вот и приехал. Сняв шапку, постоял у могилы Бекмата… Люди сказали: «Ни вдовы у него не осталось, ни детей. Один только племянник в Джалал-Абаде…»
Так говорил Иван Матвеевич двум слепым, с которыми нежданно свела его судьба. «Зачем делишься с ними своим горем, когда у них и собственного через край, оставь их в покое, уходи», — сказал он себе. Но ему не хотелось, ох как не хотелось подняться и уйти от этого долговязого слепого парня с жесткой мозолистой от веревок рукой, так похожего чертами лица на Бекмата. «Подарить свои часы ему, что ли? — он сунул руку в карман гимнастерки. — О господи, зачем незрячему часы?»
Владимир Алексеевич принес чайник, поставил на стол жестяные кружки. Видя такое, друг Бекмата, не долго думая, достал из вещмешка бутылку водки.
— Помянем моего фронтового друга Бекмата, — тихо сказал он.
…В первый раз в жизни Саяк пил водку. Все, что налил ему в жестяную кружку Иван Матвеевич, он выпил до дна. Нутро словно огнем обожгло, и пошла голова кругом. Он даже не помнит, о чем говорил, кого звал, протягивая вперед свои худые длинные руки, не помнит, как Иван Матвеевич снял с его ног новые скрипучие ботинки, как уложил его на кровать и укрыл своей шинелью. Помнит только, что, когда проснулся, тишина ночная стояла в общежитии и на улице, а двое русских все еще разговаривали за столом, но теперь уже обращались друг к другу на «ты».
И говорили они о нем, Саяке.
— Их здесь не учат…
— А я, слесарь, чему его научу?
— В Россия много школ для слепых. Он парень очень способный. Увези его с собой, а то пропадет.
— А он, думаешь, поедет со мной?
— Да он мечтает об учебе. К тому же никого из родных у него нет. Один как перст. Боюсь я за него, очень боюсь… За год привыкли мы здесь друг к другу. А нас, ленинградцев, со дня на день на родину возвратят. Все не решаюсь сказать Саяку об этом.
— Эх, где наша не пропадала! Беру парня! — ударил кулаком по столу Иван Матвеевич. — Очень он на Бекмата похож…
Разве мог Саяк, слышавший такое, сказать этим людям «нет».
…Мерно стучат колеса, и раскачивается железный вагон в неведомом Саяку пространстве. Днем ли, ночью с грохотом проносятся встречные поезда.
В тот день, когда провожали отца в армию, Саяк впервые в жизни стоял на железнодорожной станции возле поезда, вдыхая резкий запах огромного непонятного существа. Он никак не мог представить себе его и сначала сравнивал с огромной арбой, а когда поезд загудел и покатился — с огромным быком, тянувшим за собой длинную, как дорога между двумя кыштаками, железную арбу. Прежде он думал, что на земле есть только один этот поезд, и все мечты его о прозрении были связаны с ним.