– Недалеко тебе удалось уйти, – тихо произнес я.
– Да уж, недалеко. – Говорил он совершенно спокойно, никаких следов недавней паранойи.
– Оказывается, Гонсерек, все зря. Никто за нами не гонится.
– Жаль, – попытался он улыбнуться. – И что мы теперь будем делать?
– Да что-то будем делать, – сказал Малыш. – У тебя из носа кровь течет. Можешь идти?
– Не очень. Ноги заплетаются. Иду и падаю.
– Хорошо еще, что это не со мной стряслось.
– Почему?
– А ты что, хотел бы тащить меня на себе?
Мы все трое засмеялись. Но Гонсер сразу схватился за нос, а наш смех тут же замер, потому что совершенно не согласовывался с абсолютной тишиной леса. Костек стоял в нескольких шагах от нас и изучал карту. Потом сунул ее за пазуху, снял рюкзак и сказал:
– Подождите. Сейчас вернусь.
Он пошел по следу Василя и исчез среди деревьев.
Мы помогли Гонсеру сесть. Он попросил сигарету. Мы все закурили.
– Откуда у него карта? – спросил я.
– Взял в приюте, – ответил Малыш.
– А-какие у него планы, знаешь?
– Он ничего не говорит. Скрытный мальчик. Слушай, а что с Бандурко?
– Выбрал свободу. Я уговорил его. Из церкви он ушел на рассвете.
Малыш покачал головой, искоса глянул на меня и сказал:
– Смотри-ка, а меня никто не уговаривал.
– В плохой компании смывался.
– Ну не мог я быстрей. Я едва двигался.
Так вот мы беседовали. Я рассказал ему, как больше часа они выступали в роли погони.
– …так, значит, мы кофеек попиваем, а ты в пятнадцати метрах над землей отливаешь в рюкзак? Погоди, как тот дед говорил? Разные бывают удовольствия…
– А Иола, говоришь, спала?
– Наверно, и до сих пор спит. Она как медведь.
– Мацека жалко.
– Что ты хочешь, любовь. Не жалей его. Если только каким-то чудом он не узнает, кому отдал свои чувства, то отсидит свое с пылающим сердцем и ощущением, что он герой. Честь дамы и все такое. Шлиссельбург его не сломит.
– Здорово его отпиздили?
– При нас только разок врезали. Но, надо думать, все у него впереди. Хряк и мусора, по всему, большие приятели.
– А как вы узнали, где надо сворачивать?
– Задница, ты же бросил свой радужный шарф, как тайный индейский знак, в пяти метрах от тропки. Он у меня в рюкзаке.
Гонсер подставил лицо солнышку, а к носу прижимал снежок. Все стало как-то смахивать на пикник.
– Я голоден как волк, – сообщил я.
– А мы так даже позавтракали. Жратвы осталось немного. Хлеб, может, чуточку сала. Не знаю, что у того в рюкзаке.
– У Гонсера есть банка консервов.
Но поесть мы не успели. Пришел Костек. Он встал перед нами, какое-то время пребывал в нерешительности, потом присел на корточки и скользнул взглядом по нашим лицам. Опустил глаза и заговорил:
– Вы должны мне сказать, что с Василем. Может, это и не мое собачье дело, но сейчас ситуация изменилась. – Он кивнул в сторону Гонсера. – С ним надо что-то делать.
– Лучше всего пристрелить, пан командир. Русские коммандос обычно так и поступают.
Никто не засмеялся шутке Малыша. Даже он сам. Впрочем, не знаю, была ли это шутка, потому что произнес ее Малыш очень тихо и как-то странно, словно угрозу.
– Я должен знать, что с Василем, куда он пошел.
Я подумал, нечего таиться. Бандурко был уже далеко, недосягаем.
– По этой дороге, часов семь назад. Сейчас, наверно, уже сидит в каком-нибудь поезде. Домой едет. Положил он на все это. Доклад закончен, командир.
Он проглотил. Даже глаз не поднял. Рука в черной перчатке сжимала снежок.
– Этой дорогой пять километров до шоссе. На перекрестье дорог ничего нет. Пусто. До деревни и в ту и другую сторону идти километра четыре. Но меньше чем в километре отсюда отходит дорога влево. Обычная лесная дорога. Она есть на карте. Ведет ока к каменоломне. В общей сложности это будет примерно три километра. Я дошел до места, где она начинается. Там никаких следов. Стоит опущенный шлагбаум и щит, что проход воспрещен. Стопроцентно, зимой каменоломня эта не действует. Вот туда нам и нужно идти. Какая-нибудь там халупа найдется, все-таки не посреди леса будем сидеть. Дотуда мы его еще дотащим. А десять километров нам с ним не пройти.
Мы не смотрели на Костека. Мы смотрели на Гонсера.
– Дайте мне карту, – попросил он. Разложил на коленях и попросил показать, где находится каменоломня. Посередине зеленого пятна была изображена пирамидка из трех черных квадратиков. От них отходила черная линия, соединявшаяся с другой черной линией.
– Мы сейчас здесь, – сказал Костек, снял перчатку и ткнул пальцем в середину зеленой пустоши. – Вот та церковь, а вот приют.
Все правильно. Наша церквушка была изображена красным значком с православным крестом. Я поискал взглядом какие-нибудь дома, но самым близким оказался приют, и только за ним начиналась редкая россыпь оранжевых пятнышек.
– Не знаю. Поглядим. – Гонсер встал. Малыш взял его рюкзак. Гонсер сделал два, три шага, пять, десять, и каждый следующий давался ему трудней, наконец он попытался схватиться за воздух и остановился, чтобы начать все скова.
– Ощущение, ну прямо как пьяный, – растерянно произнес он. – В голове все кружится. – Струйки пота текли у него из-под шапки. Он с виноватым видом смотрел на нас. – Пока сижу, не чувствую. Но стоит начать двигаться, и сразу понимаю, что у меня температура. Я уже весь мокрый. И круги перед глазами.
Малыш отдал рюкзак Гонсера Костеку и обнял Гонсера за талию.
– Возьми его с другой стороны.
Я почувствовал боль в пораненной руке, и нам пришлось поменяться местами.
В общем, мы продвигались. Куда медленней, чем там, с горы, но продвигались. Немножко пройдя, останавливались. Наконец мы дошли до того места, о котором говорил Костек. Красно-белый кривой шлагбаум перегораживал дорогу, карабкающуюся вверх по какой-то безумной крутизне. Она попросту врезалась в поросший еловым лесом склон – никакого тебе серпантина, никаких зигзагов. Стало понятно, почему эта каменоломня закрыта на зиму. Тут можно было расшибиться всмятку на детских саночках, а что уж говорить про грузовик с пятью тоннами в кузове.
Хуже всего были первые сто метров. Потом подъем стал чуть положе. Гонсер старался как мог, но все равно висел между нами, словно упившийся вусмерть, ноги волочились где-то позади, а когда он начинал рыть носками ботинок снег, мы останавливались. Мы забрали у Костека широкий милицейский ремень. Перепоясали им Гонсера, так что было хотя бы за что ухватиться. Потом дорога стала совсем ровной и идеально прямой, но мы видели, что дальше она опять бессмысленно карабкается на крутизну. Кто-то страшно торопился сдать в строй эту каменоломню.
Через час Костек объявил, что пройдена половина пути. Мы отпустили наш груз, и он самостоятельно опустился на колени. Дышал он еще тяжелей, чем мы. Хватал горстями снег и ел. И сразу же съеденный снег выступал у него на лбу и стекал по вискам. Небо было лазурное, воздух неподвижный, а у нас уже не осталось сил.
Однако каменоломня не действовала вовсе не по причине крутизны и зимы. После бесконечно долгого времени, которое с болью продиралось сквозь наши тела, мы вышли на самую верхнюю точку. Лес по правую руку пропал. Он просто-напросто обрушился вместе с отрезком дороги. У наших ног открывался обрыв глубиной в несколько десятков метров, по сути, пропасть. Огромные скальные глыбы были перемешаны с белыми ободранными стволами деревьев. Как камни и кости, как кости и камни, да, так это и выглядело. У меня закружилась голова. Только Костек подошел к самому краю. Там, внизу, на лоскутке земли размером с носовой платок стоял рыжий скелет машины, бурые останки еще одной и серый барак с заснеженной проломленной крышей. Было очень светло. Каменоломня открывалась перед нами, как детская модель из Музея техники. Солнце падало на противоположную стену. Желтое-желтое. Все это здорово смахивало на скалистый каньон среди плавных округлых гор.
Мы лесом обошли обрушившийся кусок дороги. Потом пошло под гору. Дорога резко свернула направо. На дне выработки уже лежала тень.